Я вышла из дома.

Было еще тепло – иногда конец августа морочит голову последним теплом, но липы уже начали желтеть, разоблачая этот невинный обман. Я прошла мимо потаповского дома, потом меня догнали Борис и Глеб. Борис махнул мне рукой, а Глеб замедлил движение.

– Ты куда? – спросил он.

– В старый парк.

– На прогулку? Одинокая хорошенькая женщина... что ж, я готов предоставить себя в провожатые... Эх, Оленька, жалко, что ты на коньках не катаешься, – это такой класс!

– Вот еще, – сурово сказала я. – Да я и упаду, пожалуй... И вовсе я не одинокая – у меня в парке встреча.

– С ним? – сделал Глеб многозначительное лицо.

– Да. Очень важный разговор. Он меня уже давно просил... сегодня я скажу ему, что согласна. В общем, мы завтра уезжаем. Вместе.

– В Москву?

– Да.

– Как жалко... – расстроился Глеб. – Вот и Борька скоро уезжает... тоже в Москву, учиться.

– Но и ты ведь туда собирался после школы?

– Так еще год... Оль, ты его правда любишь? – вдруг спросил он.

– Правда. Это извращение, как ты считаешь?

– Ну почему? Вы же не родственники... и потом, не такой уж он старый...

– Много ты понимаешь... – фыркнула я, не удержавшись.

– Ты же сама спросила!!!

– Глеб...

– Что? – сердито отозвался он.

– У меня к тебе просьба... – Я достала из сумочки небольшой сверток. – Положи маме на могилу. У меня не получится... как только я к ней прихожу, начинаю плакать, плакать... не могу остановиться, а это для меня важно. Положи!

– Что это? – хмуро спросил он, разворачивая сверток. – Ничего себе!

Золотом блеснули в его руках Костины кудри. Я их вымыла, расчесала, перевязала новой лентой – настоящие царские кудри.

– Да это ж человеческие волосы! – присвистнул Глеб, вертя в руках содержимое свертка. – Какой-то шиньон... Оль, признавайся – с кого сняла скальп?

Он шутил, но как-то печально, через силу – всякое упоминание о матери вызывало в нем грусть и тревогу.

– Инесса знает... это не волосы, а символ.

– Символ? Ну ладно... – сказал он, складывая сверток в карман. – Все секреты какие-то у вас с матерью были... Слушай, Оль, что еще ты от меня скрываешь?

– Больше ничего.

Я видела, что ему любопытно и он хочет спросить меня о волосах – чьи они, что за символ, но не решается. Я бы хотела ему рассказать, но не могла – по крайней мере сейчас, когда всякое упоминание о дружбе с Инессой тоже выводило меня из равновесия. Но ему было проще – он уже настоящий мужчина, я же – всего лишь слабая женщина, которая решилась наконец переменить свою жизнь.

Борис ехал впереди, время от времени оглядываясь на нас.

– Ты такой огромный, лохматый... на Чингачгука похож. Господи, каким же ты будешь, когда вырастешь... – печально пробормотала я.

– Я уже вырос! Я на Франсуа похож...

– На кого? Ах, на Франсуа Боле... Что-то есть.

– Правда? – обрадовался он.

– Вам надо сейф купить, спрятать туда ценные вещи. Кстати, ты бабушке с дедушкой говорил?

– Что?

– Что котенок... ну, что статуэтка принадлежит резцу Челлини?

– Не стали мы про резец этот... а зачем? Вдруг бабка продать захочет – «такие деньги, такие деньги... с такими деньгами можно в Гарвард поехать учиться!» – он очень забавно передразнил Любовь Павловну. – Бог с ними, с деньгами. Пусть котенок стоит у нас. Как память о папке. И вообще... много ты знаешь людей, у которых дома такие вещи есть?

– Не очень...

– Вот-вот, – назидательно сказал он, а потом словно бы спохватился. – Все-таки жаль, Оль, что ты уезжаешь. Осталась бы... Что ты там делать будешь?

– Буду что-то делать, – пожала я плечами. – Работать. Может быть, тоже учиться пойду. Я ведь не такая старая?..

– Да господи... – всплеснул он руками. – Уж ты-то... А куда? Я тебя совершенно не знаю, если подумать – кто ты, что ты, какие у тебя склонности?

– Надеюсь, не порочные, – усмехнулась я. – Я бы в медицину пошла, людей бы лечить стала. Инесса находила во мне какие-то журналистские способности, но это... не совсем так.

– А вдруг она не ошибалась? Вдруг ты и вправду можешь писать? – оживился Глеб. – Мы вместе поступим в Литературный институт...

– Мамочки... ну ты скажешь! – Я скорчилась от смеха. – Глеб, голубчик... нет, ты не обижайся...

– А что? Многие врачи были писателями – Чехов там, Булгаков...

– Сколько ж тогда этих писателей будет – куда не плюнь, везде писатели! Нет уж, это дело я тебе оставляю.

– Надоел мне этот жанр фэнтези, – вдруг заявил Глеб. – Я бы что-нибудь такое написал – про того же Франсуа, про Ника из Америки...

– Нашел про кого – про Ника! – вознегодовала я.

– А что? Очень интересный тип! Хотя у меня уже готова работа на конкурс – как доблестный рыцарь Артуаз борется с гоблинами и прочей нечистью...

– Очень модно нынче, – кивнула я.

– Ты таких книг не читаешь?

– Глеб....

– Что?

– Глеб, у тебя был кто-нибудь? – спросила я.

От неожиданности он даже запнулся и ответил не сразу, с усилием:

– Да-а... Настенькой ее зовут. А что?

– А если дети?

– Да ну тебя... я же не дурак! И она не дура...

– Ну а все-таки?

– Тогда я женюсь. Я ведь все равно собирался жениться, только позже...

– Вы только посмотрите на него – он женится, доблестный рыцарь Артуаз... – засмеялась я, представив Глеба в роли отца семейства.

– Оль, я тебя поколочу сейчас и не посмотрю, что Вадим Петрович... – рассердился он.

– Нет, это я тебя поколочу...

Мы помутузили друг друга немного – больше для вида, потом Глеб опять впал в элегическое настроение.

– Вот, скоро осень...

– Лето еще не кончилось!

– Нет, уже скоро... «Обыкновенно свет без пламени исходит в этот день с Фавора, и осень, ясная как знаменье, к себе приковывает взоры...»

Мы поболтали с ним еще немного, а потом он уехал вперед, за братом, а я еще долго смотрела им вслед...

* * *

Серебряный медальон весь почернел от времени, пузатая серединка сильно вытерлась – и только по краям овала можно было разглядеть какой-то растительный орнамент. Замочек давным-давно сломался, а верхняя крышка изнутри была покрыта ржавыми пятнами, что казалось невероятным, ибо серебро, как известно, не ржавеет. На молочно-белой, истонченной, покрытой коричневой паутинкой эмали был нарисован поясной портрет офицера в мундире наполеоновской армии. Молодой мужчина с черными волнистыми волосами, с бледным узким лицом грустно и спокойно смотрел вперед. Обреченность и обыденность скрещивались в его взгляде, и весь облик его повествовал о том, что у человека этого, скорее всего, была судьба необычная и не слишком счастливая. Красота и черные кудри вызывали в памяти Жюльена Сореля.