Прежде всего это сказывается во «взрослой» поэзии. В стихотворении Е. Мякишева «Зима» (1992), напоминающем читателю о нерусском происхождении обычая новогодней елки и ее главных персонажей, Дед Мороз и Снегурочка называются «лживыми куклами»: «Эти лживые куклы. А ель — непонятное древо» [см.: {279}: 16]. Однако если елка действительно пришла в Россию с Запада, если образ Деда Мороза формировался в какой-то мере по стандарту западных новогодних дарителей, то Снегурочка к этому процессу, как мы видели, не имеет никакого отношения. В своем запоздалом неприятии «немецкого обряда» поэт проявил историческую неосведомленность.

Интересные процессы наблюдаются в современной поэзии. Так, например, в стихотворении Игоря Иртеньева 1989 года «Елка в Кремле», представляющем собой «иронические вариации на политическую историю», образы Деда Мороза и Снегурочки даны в неожиданном контексте «смешавшихся времен», в неожиданном окружении (Ленина, Дзержинского) и в неожиданном облике:

Подводит к елке Дед Мороз

Снегурочку-Каплан,

Он в белом венчике из роз,

Она прошла Афган.

В носу бензольное кольцо,

Во лбу звезда горит,

Ее недетское лицо

О многом говорит… [см.: {172}: 146–147]

Встречаются тексты, в которых вдруг всплывают герои «весенней сказки» Островского, из гармоничного Берендеева царства перемещенные в убожество и грязь современной действительности. Таково, например, стихотворение Евгении Лавут «Снегурочка» (1994), где поющий и бьющий «палкой в дно тугого барабана» мальчик Лель провожает глазами идущую по растерзанной земле Снегурочку:

Смотри, твоя красивая сестра

Идет не торопясь и умирая.

……………………………………

Сестра твоя прекрасна и бела,

Забудь о ней, пастух белоголовый. [см.: {225}: 23]

Порою в современном новогоднем городском пространстве Деду Морозу не остается места, и он, как в одном из стихотворений тамбовского поэта А. Анисимова, напуганный канонадой фейерверков, а также «спецракетницей», с которой играет малыш, бросается в спасительный для него лес [см.: {17}: 33].

Образы Деда Мороза и Снегурочки вдруг начинают порождать вопросы, либо давно не встававшие (например, об отношении к русской православной традиции «старика в бороде, красной шубе, с мешком, где подарков на грошик») [см.: {279}: 16], либо никогда ранее не поднимавшиеся, как, например, о связи Деда Мороза и Снегурочки с темой геронтофильских мотивов в русской поэзии, в результате чего «бесплотная» Снегурочка обретает плоть: «Ведь если геронтофилию понимать как известного рода влечение к лицам старческого возраста, — пишет один юморист-профессор, — то ясно: седобородый даритель рождественских елок, во-первых, не молод; во-вторых, притягателен во всех смыслах, а Снегурочкам, и не только им, свойственно вожделеть» [см.: {167}: 67].

Свои мысли автор демонстрирует в «анонимной поэме» «Дедушка и девушка»:

А Дедик Морозик

Ласкает Снегурочку.

Пусть вьюга воет —

Довольна Снегурочка. [см.: {167}: 80]

На ту же тему в одной из газет под Новый год была напечатана картинка, изображающая стоящих в лесу возле елочки трех Дедов Морозов со стаканами в руках; рядом валяется распитая бутылка. Один из Дедов говорит: «По последней и — к Снегурочкам…» [см.: {445}].

Результатом развития рекламы и появления службы обеспечения учреждений и семей Дедами Морозами и (в меньшей степени) Снегурочками стало активное «размножение» этих персонажей, некогда существовавших в единственном «экземпляре». Посещение в 1990‐х годах мэром Москвы Ю. М. Лужковым Великого Устюга привело к тому, что этот старинный русский город был назван родиной Деда Мороза. Неподалеку от него на берегу реки Сухоны в сосновом бору теперь расположена «вотчина» или «резиденция» Деда Мороза. Три города боролись за звание родины Снегурочки. Победила Кострома, близкая к местам, где драматург писал свою «весеннюю сказку» (усадьбе А. Н. Островского Щелыково). Теперь в музее-заповеднике «Щелыково» находится терем Снегурочки.

Мы явились свидетелями активного процесса изменения и осложнения образов Деда Мороза и Снегурочки. Их функции в рождественско-новогоднем ритуале (и не только в нем) меняются с каждым годом. К чему этот процесс в конце концов приведет, покажет время.

Вместе с «вхождением России в мировое сообщество» русский Дед Мороз переоделся из белой шубы в красный наряд, сблизившись тем самым с Санта-Клаусом. Характерной для наших дней тенденцией в трактовке образа Деда Мороза представляется и взгляд на него как на «демона советского новолетия», совершающего насилие над православной традицией [см.: {6}: 372]. Его появление в новогоднюю ночь, приходящуюся (после смены календаря в 1918 году) на Филиппов пост, для православного верующего действительно выглядит кощунственно. Но осмелюсь предположить, что в сознании большинства встречающих Новый год этот факт давно уже не имеет никакого отношения к православной традиции. Встреча Нового года в ночь на 1 января превратилась в интернациональный ритуал, в котором и в России, и за границей участвуют люди самых разных вероисповеданий. И с этим, видимо, уже ничего не поделаешь. Да и стоит ли пытаться?

С. Струнников. Украшенная елка у блиндажа. Район генерала Чуйкова. Волга. 62‐я армия. Фотография. [см.: {194}-]. РГБ

* * *

В ХX веке елка с триумфом прошла через две мировые войны, сыграв на фронте роль столь много значившей для солдат «елки в окопах», а в тылу служа напоминанием о прошлых елках с разлученными мужьями и отцами и внушая надежду на скорую встречу с ними. Она едва не погибла в «эпоху великих свершений». Выжив и став в конце концов объектом государственной важности, она достигла пика своего торжества на знаменитых Кремлевских елках. Эпоха химизации 1970‐х годов грозила ей превращением в мертвый пластик. Но вскоре более насущные проблемы последующих лет заслонили собою елку, тем самым отведя от нее и эту опасность замены живого дерева муляжом. Литература, охотно используя образ новогодней елки, в одних случаях ориентировалась на ее новоприобретенную советскую символику, в других же — ностальгически завуалированным способом обращалась к дореволюционной традиции, где елка была воплощением семейной идеи и одним из символов Младенца Христа. Наряду с многочисленными дежурными текстами, печатавшимися в новогодних номерах периодики, создавались «елочные шедевры», впитывавшие в себя (каждый по-своему) судьбу елки и многолетний опыт переживания ее образа детьми и взрослыми, обогащая и насыщая его новыми смыслами: «Елка у Ивановых» Александра Введенского, «Елка» Михаила Зощенко, «Вальс со слезой» и «Вальс с чертовщиной» Бориса Пастернака:

Как я люблю ее в первые дни

Только что из лесу или с метели!