— Да! Это британский корабль!

На звук его голоса в лодке кто-то встал. Гребли каталонцы в оборванной гражданской одежде, этот же человек был в сверкающем желтом мундире и высокой шапке с плюмажем.

— Вы позволите мне подняться на борт? — закричал он по-испански. — У меня хорошие новости.

— С превеликим удовольствием, — сказал Хорнблауэр, потом Бушу: — На борт поднимется испанский офицер. Проследите, чтобы его встретили соответственно.

В человеке, который поднялся на борт под свист дудок и с любопытством разглядывал почетный караул, легко угадывался гусар. На нем был желтый доломан с черной оторочкой, желтые же штаны, отделанные широким золотым шнуром, на ногах — высокие сапоги с золотыми кисточками спереди и звенящими шпорами сзади. Серебристо-серый ментик с черной каракулевой опушкой переброшен через плечо, рукава болтаются, на голове гусарский кивер из черного каракуля со страусовым пером и серебристо-черным этишкетом, золотой шнур пропущен под подбородком, широкая изогнутая сабля волочится по палубе. Испанец подошел к Хорнблауэру.

— Добрый день, сударь, — произнес он с улыбкой. — Я Хосе Гонсалес де Вильена-и-Данвила, полковник гусарского Оливенского полка его католического величества.

— Очень приятно, — сказал Хорнблауэр. — Горацио Хорнблауэр, капитан корабля его британского величества «Сатерленд».

— Ваше превосходительство прекрасно говорит по-испански.

— Вы очень любезны, ваше превосходительство. Я счастлив, что знание испанского языка позволяет мне приветствовать вас на борту моего корабля.

— Благодарю. Нелегко было до вас добраться. Пришлось употребить власть, а не то рыбаки отказывались меня везти. Они боятся, как бы до французов не дошло, что они вступали в сношения с англичанами. Поглядите! Как они улепетывают!

— Значит, сейчас в деревне нет французского гарнизона?

— Нет, сударь.

При этих словах на лице Вильены появилось странное выражение. Он был молод, с оттопыренной габсбургской губой (возможно, это значит, что высоким званием он обязан грешку матери или бабки), кожа светлая, хотя и загорелая. Карие с тяжелыми веками глаза неотрывно следили за Хорнблауэром и словно молили не продолжать разговор, но Хорнблауэр оставил мольбу без внимания — ему нужна была информация.

— А испанские войска здесь? — спросил он.

— Нет, сударь.

— А ваше подразделение, полковник?

— Его здесь нет, капитан, — отвечал Вильена и торопливо продолжил: — Новость, которую я должен вам сообщить, такая. Французская армия — следовало бы сказать, итальянская армия — идет маршем по побережью в лиге к северу от нас.

— Ба! — сказал Хорнблауэр.

Новость действительно хорошая.

— Вчера вечером они были в Мальграте и двигались к Барселоне. Десять тысяч человек — итальянская армия под командованием Пино и Лекки.

— Откуда вы знаете?

— Знать — это мой долг как офицера легкой кавалерии, — с достоинством отвечал Вильена.

Хорнблауэр глядел на него и размышлял. Уже три года как бонапартистские войска заняли Каталонию. Они побеждали испанцев на поле боя, брали их крепости после упорной осады, но не покорили страну и были сейчас не ближе к своей цели, чем в день, когда предательски вторглись в ее пределы. Каталонцы не могли разбить в сражении даже тот разношерстный сброд, который направлял против них Бонапарт, — итальянцев, немцев, швейцарцев, поляков, отбросы французской армии, — и все же дрались отчаянно, черпая новые силы с каждого незавоеванного клочка своей земли, выматывали противника беспрестанными передислокациями. Однако это не объясняет, каким образом гусарский полковник оказался один-одинешенек на территории, которую вроде бы контролируют французы.

— Как вы тут очутились? — резко осведомился Хорнблауэр.

— Во исполнение воинского долга, сударь, — важно ответил Вильена.

— Очень сожалею, но я так и не понял, дон Хосе. Где ваш полк?

— Капитан…

— Где ваш полк?

— Не знаю, сударь.

Вся спесь слетела с молодого гусара. Он смотрел на Хорнблауэра большими молящими глазами, не в силах сразу сознаться в своем позоре.

— Когда вы видели его в последний раз?

— В Тордере. Мы… мы сражались с Пино.

— И были разбиты?

— Да. Вчера. Они шли маршем из Жероны, и мы спустились с гор, чтобы отрезать им путь. Их кирасиры разметали нас. Моя… моя лошадь пала здесь, в Аренс-де-Маре.

Слушая эти жалкие слова, Хорнблауэр в интуитивном озарении представил все: нерегулярные части бегут по горному склону, яростная контратака, беспорядочное отступление. Сейчас в каждой деревушке на мили вокруг полным-полно беглецов. У Вильены лошадь была получше, он ускакал дальше всех и, если бы не загнал ее до смерти, мчался бы, наверно, и сейчас. Чтобы собрать на побережье десять тысяч человек, французам пришлось оставить деревушки, вот почему Вильена не попал в плен, хоть и был между французской армией и Барселоной, местом ее основной дислокации.

Теперь, когда Хорнблауэр все понял, не стоило заострять внимание на злоключениях Вильены, — напротив, для пользы дела стоило его ободрить.

— Поражение рано или поздно выпадает на долю каждого воина. Будем надеяться, сегодня мы с вами отомстим за вчерашнее.

— К отмщению взывает не только вчерашнее, — сказал Вильена.

Он сунул руку во внутренний карман и вытащил сложенный лист бумаги, развернул — это оказалась отпечатанная прокламация — и протянул Хорнблауэру. Тот проглядел текст, и, насколько позволяло знание каталанского, прочел. Начиналась она так: «Мы, Лучано Гаэтано Пино, кавалер ордена Почетного легиона, кавалер ордена Железной короны Ломбардии, дивизионный генерал, командующий силами его императорского и королевского величества Наполеона, императора Французского и короля Итальянского, в провинции Жерона, сим постановляем…» Дальше шли пронумерованные параграфы, в которых перечислялись все мыслимые преступления против его императорского и королевского величества. Хорнблауэр быстро пробежал по листку глазами. Каждый параграф кончался словами: «будет расстрелян», «смертной казни», «будет повешен», «будет сожжена» — с некоторым облегчением Хорнблауэр обнаружил, что последнее относится к деревням, где дают пристанище мятежникам.

— Они сожгли все деревни в горах, — говорил Вильена. — Вдоль дороги от Жероны до Фигераса — десять лиг, сударь, — стоят виселицы, и на каждой качается труп.

— Ужасно! — сказал Хорнблауэр, но разговор поддерживать не стал. Только позволь испанцу заговорить о бедах своей страны, и его не остановишь. — Вы сказали, этот Пино идет маршем вдоль берега?

— Да.

— Есть ли возле берега достаточно глубокое место?

Испанец возмущенно поднял брови, и Хорнблауэр понял — едва ли справедливо спрашивать гусарского полковника о промерах глубин.