императора Франца начались переговоры с императрицей Екатериной II об отмене конфискации имений Чарторыйских. Екатерина потребовала вступления на русскую службу молодых князей Чарторыйских Адама и Константина и их переселения в Петербург.

Адам вспоминает: «Любовь к отечеству, к его славе, к его учреждениям и вольностям была привита нам и учением, и всем тем, что мы видели и слышали вокруг себя. К этому же надо прибавить, что чувство это, впитанное всем нашим моральным существом, сопровождалось непреодолимым отвращением, ненавистью ко всем тем, кто способствовал гибели нашего возлюбленного отечества.

Я был до такой степени под властью этого двойного чувства любви и ненависти, что при каждой встрече с русским, в Польше или где-либо в другом месте, кровь бросалась мне в голову, я бледнел и краснел, так как каждый русский казался мне виновником несчастий моей родины. Дела моего отца, прежде всего требовали как можно более быстрого приведения их в порядок. Три четверти его состояния, заключавшегося в поместьях, расположенных в тех провинциях, которые были захвачены русскими, находились под секвестром. Земли эти были заложены; таким же образом пришло в расстройство состояние многих наших соотечественников. Ходатайства Австрийского двора за моего отца остались без результата. Екатерина не могла простить моим родителям их патриотизма и их причастности к восстанию Костюшко. “Пусть оба их сына, заявила она, явятся ко мне, и тогда мы посмотрим”. Она хотела держать нас в качестве заложников.

Итак, наш отъезд в Петербург являлся необходимостью. Отец, такой добрый, такой деликатный, не решался прямо требовать от нас этой жертвы, но именно эта неоценимая его доброта взяла верх над всеми нашими соображениями».

Варвара Головина рассказывает о знакомстве великого князя Александра с молодыми заложниками-поляками: «Я должна была раньше сказать о приезде двух братьев князей Чарторыйских. К несчастью, они играли слишком большую роль, чтобы не упомянуть о них в моих записках. Они часто бывали у нас. Старший был замкнут и молчалив, он выделялся своим серьезным лицом и выразительными глазами. Это был человек, способный возбудить страсть. Младший, живой, подвижный, напоминал француза. Великий князь Александр поначалу очень привязался к ним. Через несколько месяцев после приезда они были назначены камер-юнкерами. Императрица отличала их из-за их отца, заметного человека в его отечестве. Поляк до мозга костей, он не мог к нам хорошо относиться. Ее величество хотела покорить его, милостиво обходясь с его детьми… Александр все теснее сближался с князьями Чарторыйскими и с другом старшего из них, молодым графом Строгановым. Он не расставался с ними. Общество окружавших его молодых людей привело его к связям, достойным осуждения. Князь Адам Чарторыйский, особенно поощренный дружбой великого князя и приближенный к великой княгине Елизавете, не мог смотреть на нее, не испытывая чувства, которое начала нравственности, благодарность и уважение должны были бы погасить в самом зародыше».

При Дворе достаточно полунамека для того, чтобы роман, возможно, существовавший только в воображении, тут же стал темой обсуждения придворных сплетников и сплетниц. Подозрения в неверности — слишком действенное оружие, чтобы не воспользоваться им в своих целях. Особенно, если эти подозрения касаются молодых и пылких людей, еще не научившихся осторожности. Особенно, если речь идет о сближении наследника с представителями влиятельного польского рода.

«Чувства князя Адама занимали всех, а его брат Константин влюбился в великую княгиню Анну, которой он тоже нравился, — продолжает рассказ Варвара Головина. — Это смешение кокетства, романов и заблуждений поставило великую княгиню Елизавету в ужасное и затруднительное положение. Она замечала перемену в своем муже, и ей приходилось каждый вечер встречать в своем доме человека, явно влюбленного в нее, что великий князь, казалось, поощрял, доставляя ему возможность видеть свою жену».

Возможно, Александр играет в какую-то странную игру, прежде всего, со своей бабушкой. А может быть, то, что обсуждает он со своими «молодыми друзьями», кажется ему настолько важным, что он не хочет ни на что отвлекаться.

Чарторыйский описывает в мемуарах решающий разговор, который состоялся у него с Александром весной 1796 г.: «Он признался мне, что ненавидит деспотизм везде, в какой бы форме он ни проявлялся, что любит свободу, которая, по его мнению, равно должна принадлежать всем людям; что он чрезвычайно интересовался Французской революцией; что не одобряя этих ужасных заблуждений, он все же желает успеха республике и радуется ему».

Разумеется, откровенность цесаревича привела молодого польского патриота в восторг: «Встретить в такой среде князя, призванного управлять этим народом и пользоваться огромным влиянием в Европе, с такими решительными, смелыми мнениями, с такими противоположными существующему строю взглядами, — не было ли это великим и чрезвычайно знаменательным событием? Когда спустя сорок лет разбираешься в событиях, совершившихся со времени этого разговора, слишком хорошо видишь, как мало соответствовали они тому, что сулило нам наше воображение. Ведь сорок лет тому назад либеральные идеи были еще окружены для нас ореолом, который побледнел при последующих опытах их применения; и жизнь еще не доставила нам тогда тех жестоких разочарований, которые впоследствии повторялись слишком часто».

Но это дело будущего, а пока молодые люди наслаждаются тайной свободой: «Наши отношения с великим князем могли только привязывать нас друг к другу и возбуждать самый живой интерес: это было нечто вроде франкмасонского союза, которого не чуждалась и великая княгиня. Интимность наших отношений, столь для нас новая и дававшая повод к горячим обсуждениям, вызывала бесконечные разговоры, которые постоянно возобновлялись. Политические идеи и вопросы, которые показались бы теперь избитыми и привычными общими местами, — тогда имели для нас всю прелесть животрепещущей новизны, а необходимость хранить их в тайне и мысль о том, что все это происходит на глазах Двора, зараженного предубеждениями абсолютизма, под носом у всех этих министров, преисполненных сознанием своей непогрешимости, прибавляла еще больше интереса и пикантности этим сношениям, которые становились все более и более частыми и интимными».

«Дней Александровых прекрасное начало…»

Павла I ненавидели современники. Историк Карамзин, которого вряд ли можно заподозрить в непочтительности к монархии или излишней жесткости, писал императору Александру о его отце: «Павел восшел на престол в то благоприятное для самодержавия время, когда ужасы Французской революции излечили Европу от мечтаний гражданской вольности и равенства… Но что сделали якобинцы в отношении к республикам, то Павел сделал в отношении к самодержавию: заставил ненавидеть злоупотребления оного. По жалкому заблуждению ума и вследствие многих личных претерпленных им неудовольствий, он хотел быть Иоанном IV (Иван Грозный. — Е. П.); но россияне уже имели Екатерину II, знали, что государь не менее подданных должен исполнять свои святые обязанности,