Меня, признаться, распирало от гордости за свой отважный поступок, я уже отвел себе роль едва ли не спасителя человечества от козней мерзавца-чародея и предвкушал триумфальное возвращение домой, в двадцать первый век, где я смогу наконец отдохнуть и спокойно насладиться воспоминаниями о своих мытарствах. Однако меня ждало горькое разочарование.

С видимым волнением развернув сверток, Трофимыч покрутил в пальцах и с нескрываемым отчаянием бросил на стол смятый лист толстой упаковочной бумаги, внутри которой ничего не оказалось.

– Так я и думал, – изрек он с горечью в голосе. – Пусто. Он снова обвел нас вокруг пальца.

Я не верил своим глазам. В чем же дело? Почему наша задумка провалилась? Ведь и Яков, и Трофимыч, а нынче и я решили задачу на отлично!

Все это я почти прокричал Штурману. Он же, видя мою беспомощность и навернувшиеся на глаза слезы отчаяния и обиды, сжалился надо мною и объяснил:

– Ты совершаешь ту же ошибку, что и большинство людей – придаешь слишком много значения словам, характеризующим время. Вот ты только что употребил термин «нынче»… Но уверен ли ты, что он вообще хоть что-то значит в этом деле? Твое «нынче» свершилось шестьдесят три года назад, так неужели ты думаешь, что Райхель, человек гораздо более сведущий в вопросах пространства и времени, нежели ты, не нашел мгновения и исполнителя, чтобы упредить тебя и выкрасть Карты еще раньше, а тебе, словно в издевку, оставить пустой сверток? Твоей вины в этом, разумеется, нет, и кусать себе локти – путая затея. Просто мы столкнулись с соперником, могущество которого огромно, и нет ничего удивительного в том, что ты запутался во всем этом сумбуре.

– Но ты?! Ты-то ведь знаешь и умеешь не меньше, чем он? Почему же ты ничего не можешь сделать?

– Я уже говорил тебе: я не борец и не воин, я – штурман, и это, к сожалению, единственное мое умение.

– Но ведь сумел же ты удавить Анну Юрьевну тогда, в лагере? Или твои «бойцовские навыки» избирательны?

Я был до того расстроен, что совсем не думал о том, что говорю, и сейчас же пожалел о своих словах. До бесславно погибшей потаскухи, которой судьба руками Трофимыча «выставила счет», мне давно не было никакого дела, однако мой собственный рок по-прежнему интересовал меня, что и стало причиной моей достойной сожаления несдержанности. Трофимыч же, похоже, нисколько не обиделся. Он лишь грустно посмотрел на меня и сказал немного непонятно:

– Если я верну Карты, то вернусь назад и уведу группу в срок, в 1897-ом году. Таким образом, случится так, что в 1988-ом, когда была уничтожена твоя, с позволения сказать, вожатая, меня здесь вовсе и не было, усекаешь?

– Так значит, она останется в живых? – спросил я оторопело, будучи не в силах ухватить нюансы быстрой мысли Штурмана. Вид у меня при этом был, должно быть, достаточно дебильным, потому что тот, взглянув на меня, рассмеялся и подвел черту:

– Я же говорил тебе когда-то: счет выставляет судьба, ну, а кто уж его предъявит к оплате – дело десятое…

Я предпочел не продолжать тему, чтобы еще больше не запутаться в материи, сути которой не понимал. Вместо этого я вернулся к вопросу более актуальному:

– Разве ты не можешь уйти и увести группу без Карт навигации? Ведь ты же Штурман!

– Уйти могу, – последовал ответ, – но не могу допустить, чтобы Карты оставались у Райхеля. Если это произойдет, то – с его человеческими качествами – беды будет не миновать.

Я подумал и вздохнул.

– Что я должен сделать, Трофимыч? Но постарайся, ради Бога, чтобы на этот раз все сработало!

Штурман посмотрел на меня долгим немигающим взглядом.

– Тебе будет, возможно, очень тяжело… Ты уверен, что действительно хочешь помочь?

– Я уже сказал.

– Тогда… сначала я бы убедился, что Карты действительно у Райхеля. Тебе придется с ним встретится.

Я нахмурился, – одна только мысль о встречи с подлецом профессором приводила меня в негодование.

– Итак, ты готов?

Колеса моего «Ауди» вновь зашуршали по покрывающему площадку перед особняком профессора гравию. Сначала мы с Трофимычем надеялись, что мне удастся попасть в Германию на месте, то есть в 1993-м году, но, после серии тщетных попыток получить заграничный паспорт по документу моего отца, мы решили, что использовать временной коридор – несравненно более легкий способ для того, чтобы покинуть бывшую советскую территорию. Подозреваю, что Штурман пошел на это без особенного энтузиазма – слишком велик был риск того, что я, очутившись дома, в своем времени, просто напросто позабуду о нашей договоренности и продолжу жить той жизнью, из которой был вырван когда-то коварством Райхеля. Однако Трофимычу не оставалось ничего другого, кроме как положиться на мое слово.

Точно так же, как и в первый мой приезд сюда, смеркалось, и экономка профессора уже зажгла фонари над массивными воротами, дабы у возможных визитеров не оставалось сомнений в том, что они на виду у хозяев, и делать глупости не уполномочены. На шпиле одной из башен дома, несущей скорее декоративную функцию, я заметил флюгер в виде петуха, чей клюв указывал точно на восток. Странно, что в прошлый раз я не видел этого украшения. Должно быть, волнение мое тогда было несравненно более сильным, и я просто не мог позволить себе отвлекаться на несущественные мелочи. Сейчас же, когда я знал об истинной природе профессорских «исследований» и, к тому же, сам некоторым образом пострадал от них, основным моим чувством по отношению к хозяину этих хором была клокочущая злоба, граничащая с ненавистью. Мало того, что этот человек обманул меня самым гнусным образом, сыграв на моем мнимом чувстве вины, он еще попытался стряхнуть меня, словно пыль с рукава, оставив гнить в мрачных тридцатых!

Однако ко всем моим негативным чувствам примешивалось еще и любопытство: я до сих пор не знал, какую именно цель преследовал Райхель, отправляя меня в прошлое. Ведь, по сути, никакой прямой пользы я ему и его планам не принес, скорее, наоборот – мешался под ногами и чуть было не увел у него из-под носа Карты Штурмана. Если и был во всем этом какой-то смысл, то он упорно не давался моему пониманию, хотя мне и показалось, что Трофимыч знает обо всем этом больше, чем говорит мне. Ну, да ладно, быть может, теперь мне удастся выяснить, что за роль отводил мне с самого начала гадкий профессор.

Мне открыли. На высокое, серого мрамора крыльцо вышла все та пожилая женщина и, поприветствовав меня сухим кивком, провела в дом. Света в коридорах было мало – видимо, хозяин предпочитал полумрак, – но все предметы были хорошо различимы.

Оказавшись здесь, я вновь ощутил некоторую скованность, как и в прошлый мой визит сюда, что заставило меня немного поостыть эмоционально и утратить долю своей категоричности. Я не мог не осознавать, что нахожусь не на молодежной вечеринке, где допустимо любое поведение, но в частных владениях большого ученого, величайшего в своей области, каковы бы ни были мои убеждения на счет его морального облика. Подумав об этом, я решил вести себя, как подобает взрослому мужчине, а не истеричной болезненной девице, что, несомненно, получилось бы, вздумай я поддаться переполнявшим меня изначально эмоциям.