Чаплыгину охватило странное ребяческое чувство: вот сейчас подойти к Богдану Протасовичу, ближе всех, чтобы совсем рядом. Вспомнились слова Кирилловой: «Он должен знать, что верят в него».

Таня ждала, когда Богдан Протасович останется один, но Вага, окруженный молодежью, двинулся к реке, и только Любский отстал, направился к Чаплыгиной. Она хотела уйти — встревоженность, растерянность Любского раздражали ее. Вечно получалось так: когда Тане требовалось дружеское внимание, поддержка, — рядом оказывался человек, который сам нуждался в помощи. И приходилось ободрять, обнадеживать, советовать.

Таня свернула в боковую аллею, но Любский последовал за ней, она ускорила шаг, Любский догнал ее:

— Танюша!

— Чем расстроен, Виталик?

Любский подошел, мурлыча старинный романс, ставший модным; переключился было на другую песенку — у него всегда так, одно за другим, магнитофонной лентой, — но песенка оборвалась, и вдруг, не переводя дыхания:

— Скажи, Танюша, зачем Брамов приезжает?

— Не знаю, Виталик. Брамов для меня личность потусторонняя. Выше моего понимания.

— А Богдан Протасович? Тоже выше понимания?

Таня рывком поправила лохматую шапку — капроновая папаха сдвинулась на глаза, на стекла очков.

— Ты с песенками ко мне, Виталик? Или, может, дело есть?

— Я и говорю дело: как жить будем, когда Вага уйдет?

— Уйдет?

— Да. Создадут невыносимые условия…

— Кто? Зачем?

— А зачем приезжает Брамов? Кто такой Брамов? Для тебя он потусторонний, а для нас тутошний. Кое-что про него слыхали: работал вместе с Шевровым, доброй славы не нажил. Почему Шевров зашевелился, засуетился? Гальванизированный! Любезничает с Тишайшим и его приятелем — потребовалось общественное мнение молодежи? Обхаживает Кириллову…

— Здо́рово, Виталик! На смену романсам — полундра?

— Ты романсами не попрекай. Романсы красивые. А в жизни, пока что, далеко еще до романсов, — Виталик неспокойно задергал плечом. — Можешь, конечно, язвить. Привычный. Понимаю, как относишься: случайный парень в науке. Мальчик с гитарой. Младший посредник между Вагой и крысами. Но я чуткий посредник, чувствительный. И пусть вы сугубо научные, зато я вижу дальше микроскопического поля.

— Эти мне чувствительные, — усмехнулась Чаплыгина. — Вспомнилось, как ты приглашал Кириллову к танцам. На ступеньках институтской лестницы. Может, тоже обхаживал?

— Где нам! Шевров, вот кто мастер ступенечек. Насквозь вижу. Вага уйдет, а разработки Ваги останутся.

— Непонятные настроения, — раздраженно перебила Чаплыгина.

— Непонятные? Подлость не переношу. Физически. Или, может, Янка правду сказала — давай в сторонку — красивенькими?

— Янка-Янка, Шевров, Брамов… Что вы терзаете меня! — крикнула Чаплыгина.

— Танюша!.. — испугался Любский. — Обидел тебя? Прости, честное слово, не хотел.

— Что предлагаешь? Ну, говори! Письмо в стенгазету? Комсомольское собрание? Вечер догадок и подозрений?

— Не знаю, Таня, не знаю. Просто сказал тебе, как надежному товарищу. Конечно, потребуются доказательства…

— Доказательства? Да, конечно. Факты и доказательства. А у тебя что? Жалобы, девушки!

Угловато размахивая руками, Чаплыгина побежала к реке, потом вернулась:

— У нас очень любят приводить примеры с добрым садовником. Так вот пример: если дерево, посаженное добрым садовником, принялось и расцветает — это доказательство? Это победа? Ну, отвечай, мальчик с гитарой!

Янка Севрюгина металась между берегом и лагерем, то и дело приносила новости: «В соседнем районе затопило, в ближайшем размыло, мост снесло, мы отрезаны».

Молодые собрались на крылечке покурить, Степан не успел спичку зажечь — Янка.

— Звонила на аэродром. Через час обещают самолет. И дальше все по расписанию.

— Тебя Татьяна разыскивала, — переломил спичку Степан, — собирайся на дежурство по случаю чрезвычайного положения.

— Я не дружинница.

— Все равно собирайся. Там видно будет.

— Мальчики, не могу. Вы знаете, я перерабатывала в лаборатории, у нас новая аппаратура, совершенно не изученная. А в результате — головокружения, боли в затылке. — Янка широко раскрыла глаза, — конъюнктивит. Понимаете, что это значит?

— Ясно. Предлучевая.

— Да. Я все время перерабатывала. Старшая лаборантка застряла в городе. Загрузили меня до отказа. А теперь что делать, мальчики?

— Между прочим, здорово у нас получается, — заметил Степан, — в школе были стариками. В науке стали мальчиками и девочками.

— Степа, ты не ответил мне!

— Чаплыгина на горизонте. К ней обращайся. Она сегодня генерал.

— Таня, говорят, ты включила меня в списки дежурных?

— Нет. Зачем? Тебя разыгрывают.

— Предупреждаю: за мной приедут, я улетаю.

— «Предупреждаю» — «улетаю» — почти стихи.

— Что ж, улетай, — вертел папироску Степан, — видать, дорожки расходятся. Прискорбно. Но что поделаешь?

— Расходятся! Строго судишь. А где раньше были? Где были, когда я перерабатывала? Все добрые, все хорошие, а я наглоталась рентгенов — никому дела нет! Янка веселится, смеется, кружится — и ладно?

— Только не плачь, пожалуйста. Лети. Гуляй. Не жалко.

— Почему так говоришь? Зло, презрительно. Презираешь, да?

— Что произошло, ребята? — спросила Таня.

— Что произошло? — Степан сломал и выбросил папиросу. — А вот смотри. Нет, не на Янку — на плотину смотри. Видишь: железобетон, скала, оплот района и гидростанции. Разглядела? Так вот, слушай эпическую историю: один железный старик соорудил плотину, чтобы мы за ней — за каменной горой — жили, поживали, добра наживали. Другой железный старик приглушил вирусы для ради нашего здравия и спокойного благоденствия. А мы, Таня, вроде чижиков на проводах. Помнишь, стихи читали про чижиков? Давние стихи, довоенных годов. Примостились чижики на проводах, приспособили провода для насеста. Хорошо. Приятно. Ветерком продувает. А по тем проводам Ленин говорил!

— Ну, что же ты замолчал? Продолжай, — требовала Янка.

— Так вот, не хочу быть чижиком. Не хочу жить за счет железных стариков!

— Все вы тут железобетонные, четырехугольные, — крикнула Янка, — одна я, несчастная, обыкновенная!

— Скапустилась наша богиня солнца, — развела руками Татьяна.

— Не осуждай ее, — отозвался Степан, — иногда мне кажется, что в каждом из нас живет этакая маленькая, себялюбивая Янка, которой хочется всего сладенького и ничего горького. Все легонькое и ничего трудного. Легкое для себя, а трудненькое другим. Только мы понимаем, что это подло. Знаем, что такое хорошо, что такое плохо. А Янка ничего знать не хочет. Верно я сказал, Янка?

— Все вы четырехугольные, жестокие. И ты, Чаплыгина, жестокая. Алгебраический знак.

— А без знака тоже не проживешь. Или проживешь скотиной.

— Тебе хорошо, ты железная!

— Железо нелегко достается, дорогая моя!

На крыльце митинговали хором, не слушая друг друга:

— Ребята, теперь у нас пропасть времени. Что будем делать?

— Не сомневайся, Степа, штаб работенку предложит.

— Товарищи, пока не призвал штаб, предлагаю танцы. Раскопал тут радиолу и магнитофон — шикарная жизнь!

— Только уговор, ребята: никаких излишеств.

— Будь спокоен, Степа, все организуем нормально. Предлагаю сознательные старинные танцы.

— Здорово! Дежурство под радиолу.

— А что? В чем дело, коллеги? Пока не просигналили призыв, мы люди вольные, штатские. Голосую за радиолу. Кто против? Воздержался? Танцуют все!

Вверху, над ветвями березы зашипел репродуктор. Молодой, чуть сипловатый, на ходу перестраивающийся на солидный лад голос потребовал:

— Внимание, внимание!