районе угрожающее положение. Затор льдов. За пятьдесят лет не упомнят.

Шевров не отпускал Богдана Протасовича, хотя из зала доносился уже нетерпеливый говорок, приглушенный шум.

— Вы сомневаетесь в прочности плотины?

— Не сомневаюсь, а интересуюсь. Согласитесь, что это естественно при создавшихся обстоятельствах.

— Плотину строил инженер Петров. Слышали об инженере Петрове?

— Слышал, что он ваш друг.

— Да, сдружились в госпитале.

— Согласитесь, довольно странно измерять запас прочности дружескими отношениями. Напор льдов небывалый.

— Поселок вне опасности.

— Но мы не в поселке!

— Если находите нужным, верните людей в город.

— Я звонил, мост починяют. Да и нечего преждевременно… Это я с вами конфиденциально.

Янка опередила Вагу и первой вошла в зал. Села рядом со Степаном.

— Наш Прометеич сегодня не в своей тарелке, заметил?

— Ты все замечаешь.

— Мимоходом. Послушай, что хотела спросить: самолет выпустят в такую погоду?

— Я бы не выпустил. Особенно если с тобой. Ты грешница. Самолет погубишь!

Когда Чаплыгина вернулась, Богдан Протасович был уже за столом президиума. Избрали двух стариков и двух молодых, поровну от отцов и детей. Татьяна подошла к столу и попросила минуту для объявления:

— Товарищи! Штаб срочно вызывает следующих дружинников: Антоненкова, Агапова, Васютину Лиду, Акшаулова, Иванченко, Турсунбаева. Товарищу Федотову Степану и его группе дежурить на плотине.

Серафим Серафимович счел своим долгом присутствовать на встрече с молодыми. Чрезмерное подчеркивание нерешенных задач — Вага даже о своем актине говорил так: «попытка воздействовать…», «требуется дальнейшее…» — насторожило Серафима Серафимовича. Молодежь, разумеется, нужно нацеливать, однако она должна крепко осознать достигнутое, твердо верить в заложенный фундамент. Фундамент есть фундамент. Между тем у Ваги только и слышно: предполагаем, хотелось бы верить, перед нами открывается…

Как бы все эти «открываются» не закрыли перспективы.

Ряд антибиотиков рассматривает с критических позиций. Как все это уложится в голове молодого человека?

Особо не понравилось: вопросы с места сыплются со всех сторон, Вага едва успевает отвечать и не призывает к порядку. Базар!

Записка была только одна. Богдан Протасович вслух ее не прочел.

Но Шевров случайно (потом уже, после встречи) подобрал:

«Товарищ профессор!

Будьте любезны ответить, верно ли, что одно время Вы были проректором? И почему о Вас говорят: пролектор, а не проректор?..»

Жан Тишайший сидел в первом ряду, благоговейно поглядывая на Богдана Протасовича. Его поджарый приятель расположился рядышком, небрежно отбросив на плечо Тишайшего узкую, с беспокойными пальцами руку.

Ветер утих внезапно. Ветки кедров устремились к солнцу, смолистая кора ярко запылала в лучах. Осевший на иглистых лапах снег таял и стекал каплями — роща наполнилась сыростью.

Молодежь устремилась к реке. Остались самые заядлые спорщики, любители острой беседы, вопросов без записок.

Обычно Вага охотно откликался на вопросы слушателей, часто сам затевал подобные собеседования, отвечал обстоятельно, как бы заново передумывая каждое слово. Но сегодня все происходило иначе; Богдан Протасович был рассеян, раздражен, насторожен.

— Профессор, каковы, по-вашему, перспективы современной биологии?

— Самая насущная задача — правильно перевести на русский язык слово  б и о л о г и я!

— Но, профессор…

— Никаких «но». Извольте перевести.

— Если не изменяет память, в школе нас учили: наука о жизни.

— Нет. По-русски правильно будет: любовь к жизни. Иначе неизбежно превратимся в бездушных манипуляторов, вооруженных сверхмощной техникой.

— Тогда еще вопрос, — пробился вперед Тишайший, — ваше отношение к антибиотикам, профессор?

— Каждое оружие следует совершенствовать.

— Еще вопрос. Вспоминаю наш недавний спор в общежитии. Я говорил о возможности создания мира живых существ по любой заданной кибернетической программе, мира, населенного любой вариацией живых существ по воле экспериментатора. Представляете — зловещая перспектива — кибернетическая программа химер и ужасов…

— Ваши химеры — не сенсация. Просто особая склонность мышления, faux esprit, дурные мысли, как говорят французы. Эта склонность наблюдалась всегда. До открытия нуклеиновых кислот, до открытия белка. Тысячелетия назад, когда создавалась легенда сотворения мира, потребовался образ падшего ангела. Своего рода faux esprit. Очевидно, без этого нельзя обойтись в эру строительства. Одни складывают по кирпичику, другие зловеще пророчествуют.

— Тогда еще вопрос: как уживаются… простите, как согласуются в вашем представлении патриархальные начала — ну, хотя бы ваше излюбленное «не береть», о котором нам поведал коллега Корж, — как сочетается все это с новейшими…

— Извольте. Мои патриархальные, устаревшие взгляды предельно четко сформулированы в новейшем «До рассвета». Научиться воздействовать, восстанавливать разрушенные молекулярные связи, врачевать еще «до рассвета» — согласитесь, это добрые и вполне современные мысли.

— У меня еще вопрос: основные направления кибернетической биологии?

— Я бы отметил два наиболее примечательных направления, — Вага хмуро поглядывал на своего собеседника, — одно, в высшей степени эффектное и развлекательное, занято решением вопроса: сколько кибернетических ангелов может уместиться на острие кибернетической иголки. Другое, не столь эффектное, но зато более насущное, стремится решить задачу — сколько добра может принести человечеству современная наука.

Таня участия в разговоре не принимала: болезненно щурясь, с тревогой наблюдала за Вагой — обидно было, что Богдан Протасович так простодушно принял вызов Тишайшего.

Обращался Жан к профессору с подчеркнутым уважением, голову склонял почтительно. Но за этой внешней почтительностью легко просматривалось желанье щегольнуть, уязвить, поддеть. Наконец пыл Тишайшего иссяк:

— У меня все, — и оглянулся по сторонам, стараясь определить, какое произвел впечатление.

Тогда из-за сутулой спины Жана Тишайшего выступил приятель его, поджарый молодой человек с глазами-точечками, мерцающими на бледном, узком лице. Наклонясь вперед, слегка опираясь на плечо Жана, он заговорил неторопливо, расчетливо подбирая слова, уснащая речь потоком специфических терминов, бравируя новейшими данными, только-только выхваченными со страниц свежайших вестников и отчетов, каждой фразой, каждым словом подчеркивая свое причастие к особому кругу избранных, формирующих передовую исследовательскую мысль.

Однако Вага немедля, по-простецки переводил все мудреное на общедоступный человеческий язык, словно обращаясь к непосвященной, огромной, всенародной аудитории. И чем спокойней и доступней говорил Вага, тем неспокойней и запутанней становилась речь его оппонента.

— Вы все время упрощаете! — упрекнул он Вагу.

Богдан Протасович посмотрел на голубые просветы в низких, взъерошенных тучах, на проглянувшее веселое солнышко, зеленые ветви кедров:

— Нельзя все-таки забывать, что все вокруг обходится без терминов и формул. И тем не менее чудесно произрастает и цветет. Графики и значки требуются нам лишь в силу особенностей человеческого мышления. А стало быть, чем строже и проще опосредствующая система, тем крепче связана она с жизненными явлениями, тем достоверней знание. Лишь то является подлинным термином, что насущно необходимо, без чего невозможно обойтись.

— Спасибо, профессор. Весьма полезно. Правда, несколько в духе минувшего столетия. Немного напоминает Гёте: «Теория, друг мой, сера, но зелено вечное дерево жизни». Однако вы не слушаете меня, профессор, вы смотрите на веточку кедра!

— Напротив, прекрасно расслышал имя поэта. И невольно подумал: уходит Фауст, является