И он понял.

Огонь рассеявшейся сущности опалил Лене брови. Она упала, прижав руку к ослепшим от вспышки глазам. С удивлением и испугом – не мерещится ли – услышала:

– Елена Васильевна! Елена Васильевна! Не успели, вашу мать!

Ряполов где-то за щитами выругался, но не зло, а отчаянно. Кто-то заверил его, что товарищ Смирнова жива, и он заговорил тише.

* * *

Мощная силовая волна ударила наводчика. Тот вскинул руки, обрывая связь с магоканалом, который питали несколько сильных колдунов, – побоялся случайного удара. Решетников оттолкнул переволновавшегося мага, перевёл канал на себя. Сразу нужно было сделать именно так, а то, не удержи наводчик очередного магического всплеска, – и саданёт по своим. Хорошо, если по тем, кто в периметре, а если по заградительной группе, что держит щит? Потерять магический заслон – подписать себе и окрестным городам смертный приговор. Вырвется хоть один демон – наделает дел.

Решетников ослабил узел галстука, снял и сунул в чьи-то руки очки. Магическое зрение, в отличие от обычного, никогда не подводило профессора. Лиц магов за щитами он не различал, но видел, как струятся вокруг Ольги Рощиной сиреневые токи, с каждым мгновением голубея, бледнея – Ольга одолевала атаковавшую сущность. Облако расцветилось жёлтым, заиграло золотым ободком – точь-в-точь как было в Карманове.

«Ольга Ивановна! – крикнул мысленно профессор. Заколебались лиловые нити ментального канала. – Идёт! Отсекайте! Готовы?»

Он сам готов был в любой миг обрушить на обретшего подобие плоти немца хорошо нацеленного Гречина. Отдал негромко приказ ждавшему по правую руку магу – приготовиться закрыть защитным колпаком товарища Москвину, когда Гречинская формула начнёт аннигилировать сущность…

Он отвлёкся лишь на долю секунды – увидел, как упал на колени Витя. Ситуация с Рябоконь и Солунь была ещё штатная. Обе держали синтез в хрупком, но всё же равновесии, давая время расчёту прицелиться. А вот Потёмкин явно оказался не готов к операции, да и со старостой, умницей Симой Зиновьевой, творилось что-то странное. Между двумя магами протянулись едва различимые даже в магическом спектре нити.

Александр Евгеньевич ощутил, как начинается в руках лёгкая дрожь.

«Что? – сердито сказал он кому-то незримому, оставшемуся в далёком прошлом. – Допрыгались, товарищ генерал? Эх, будь у меня хоть один бой, хоть одна атака… Что я буду делать, если они оба засбоят одновременно? Чем бить? Возьмёт Гречин, если сумма потенциалов будет запредельная для человека? Вышеградским? Но успеем ли укрепить бронебойным? Да и магов не закроем – потеряем…»

Решетников потерял многих, но никогда раньше не случалось ему убивать своих вот так, собственной рукой направляя формулу. Казалось – проще простого. Старик, маг огромной силы даже по меркам министерства, он знал силу лучше всех на этом поле.

И он не знал, по кому ударить первому. Не мог понять и высчитать, что за ниточки тянулись от одного мага к другому. Не видел даже, от кого к кому. Стоит выбрать не ту цель – и по незаметной ниточке потечёт сила, превратив и без того мощного демона в инфернальную сущность высшего порядка. Тогда уже не пару городов – полстраны сметёт.

– Серафима Сергеевна управится, – шепнул себе профессор, выцеливая ученика. – Она в Карманове идеально сработала… Да и на ногах…

Потёмкин согнулся, словно кто-то с силой ударил его в живот. Выбросил вперёд руку, словно умоляя невидимого соперника о пощаде…

* * *

Не хотелось верить, что ошибся, просчитался. Виктор так отчаянно вызывал на себя Юргена Вольфа, что поначалу растерялся от обрушившихся на него чувств и воспоминаний. А чем иначе мог объяснить товарищ Потёмкин, что дрогнул – до боли ощутил всем существом чужое чувство, упал на колени, закрыл руками лицо, по которому заструились – не его, чужие – слёзы. Советские военные маги не плачут. Он не плакал, когда погибали его бойцы, когда Сима – его любимая, хорошая, верная девочка – смотрела полными отчаяния глазами из-за невидимой стены, за которой он запер «серафимов» под Кармановом. Он не плакал, когда наблюдал из машины за тем, как девчата из его седьмой группы шли за гробом, в котором лежала восковая кукла, и оплакивали своего учителя. Не плакал просто потому, что всегда знал: принятое решение – правильное. Решил – и отрубил, отрезал. Не плачут по волосам, снявши голову. Много раз в своей жизни говорил Потёмкин «Прости», говорил «Сожалею» и «Жаль», но не сожалел никогда, не позволял ставить себе в колёса палками вечные «если бы» да «кабы». Нельзя военному, а тем более боевому магу сомневаться в своём решении – и Виктор Арнольдович не сомневался.

Отчего же тогда вместо руководителя группы «Зигфрид» прицепился к нему Отто фон Штеер? Что общего со своим вечным сомнением и сожалением отыскал католик Отто в душе ярого атеиста, верившего только в науку и силу воли?

Отто верил во всё то, чего не признавал Виктор: верил в Бога и добро, в покаяние и совесть, в грех и сожаление. Не верил лишь, что за сотворённое им может быть прощён. Память фон Штеера – «И как он, такой совестливый, дослужился до гауптмана?» – подумалось Виктору – сохранила всё: каждый приказ, отданный против совести, каждого мертвеца, за чью смерть ответственен был Отто, каждую преданную женщину, каждую материнскую слезу.

Фон Штеер обрушил все эти жалящие, как осы, воспоминания на врага, вколачивая ему в мозг одну лишь фразу: «Как с этим жить? Как с этим жить? Как ты живёшь с этим?»

Словно тайные шлюзы открылись где-то внутри, в чёрных тоннелях естества, о которых и не подозревал Виктор Потёмкин. Выжгла едкая совесть мёртвого фашиста печати, которыми оградил себя Отец. И хлынуло всё – страшное, былое, пережитое и похороненное. Преданное доверие девчат, отправленных им под формулу, сдержанная благодарность магов, которых он послал в Карманов разобраться с «серафимами» – послал на смерть… Страшный, остановившийся взгляд парнишки-наводчика, что сгорел на этом самом холме, когда засбоил Гречин.

– Как мне с этим жить? – Виктор сам не понял, как вырвались эти слова. И у кого он просил совета, ешь твою мать! У пятнадцать лет назад убитого им фашиста с руками по локоть в крови и больной совестью, не давшей ему спокойно сгинуть?!

«Как ты себя простил? – бился в висок бесцветный голос. – Сможет ли Бог простить тебя и меня?»

«Пошёл ты! С совестью своей! Со своим богом… – хотел крикнуть Потёмкин. Но не смог, и как последний козырь, как сбережённый на крайний случай последний патрон, как последнее оправдание и высшую гордость, швырнул в лицо незримому врагу – себе – в лицо: – ОНА меня простила!»

Поплыло всё перед глазами в кровавом мареве. Проступили знакомые, дорогие – как же мог он не понимать, насколько дорогие? – черты: мудрые глаза, русая коса на плече, кроткая улыбка. Сима Зиновьева – не талантливая студентка, не любящая женщина… Родина, преданная, поруганная, воскресшая из пепла, – простила его. Пришла с обожжённым крестиком в руке, чтобы потребовать мести, – и простила.

– Она меня простила!!! – Потёмкин выл, подняв голову к небу. Но тот, кто почти завладел его телом, заставил повернуть голову и посмотреть туда, где в одно слились Серафима и Юрген Вольф.