Афродита, сорок неустанных лет служила я тебе и все еще жива, чтоб возвестить об этом.

Тех, кого любила я, — кривоногих кузнецов,

и потерянных мальчиков,

и шаманов, лишенных сана,

и леваков-чернокнижников,

и докторов, не способных себя излечить,

и поэтов, что жили, не зная ритма,

и жиголо, танцующих на измятых простынях, —

я их почти забыла,

но никогда не сожалела я о том,

что служила тебе,

ведь эта служба дала мне всю мудрость,

мной обретенную.

Раз как-то женщина пришла ко мне в твоем обличье —

в глазах голубизна морей, как в хмурый день,

розовокожая, что Эос,

взошла она над моей грядой коннектикутской в четыре,

когда я пробудилась, чтоб вознести тебе молитву.

Я в ней узнала твоего двойника и полюбила ее, как себя в зеркале,

— все из любви к тебе.

Но вот теперь хочу оставить я это поклонение,

вернуть тебе мой красный жреческий хитон и золотые ожерелья, серебряные пояса, черные жемчужины и нагой в мир уйти,

стать от поэзии каргой,

рифмы белой ведьмой,

языческим философом бродячим,

бабкой для щенячьей страсти, что обуяла дочь мою.

Но ты — шутница Афродита —

пришли мне нового мужчину,

который мог бы взбунтовать мне кровь,

мои глаза наполнить озорством и кожу зарумянить мне рассветом ложным.

Но что такое мужчина новый, если не беда?

Пятидесятилетняя Сапфо, взрастившая уже

Клеиду драгоценную свою,

влюбилась в лодочника,

доставившего ее к скале,

с которой она прыгнула —

или так гласит легенда.

(Но что Овидий и Менандр знать могли о жаре поэтического сердца, пылающего в женской груди?)

Забери ты этого Фаона!

Агатоглазого стареющего Адониса,

охмуряющего меня словами!

Но вот я это говорю,

а ты самым потаенным своим взглядом ловишь мой.

«Ну, еще разик, насладись, — поддразниваешь ты меня.

— Кто знает, какие гимны в мою честь

Теперь ты сложишь,

Высот достигнув мастерства?

Что есть поэта жизнь,

как не жертва богине, которой служит он?

Ты думаешь, что это твой свободный выбор?

Но и бессмертные покорны ее капризной воле».

В апреле, когда на каждом склоне Средиземноморья кровь Адониса кипит, закипает и моя.

Не истекая кровью,

никто любить вот так не может.

Даже Афродита истекает кровью в том месте, где кабан громадный клыком пронзил ее любовь.

Но она живет в извечной боли —

проклятии богинь.

Адонис спит.

Лета — вот смертных молоко.

Говорят, Фаон был не обычный лодочник,

а демон,

что бороздил поверхность вод между Большой землей и Лесбосом.

Я как-то появилась в обличий старухи:

из подбородка поросль волос,

во рту зубов гниющих остатки,

грудь коровьем выменем волочится чуть не по земле,

ноги жёлты и в мозолях,

а в руках коричнево-крапчатых

— лира с оборванными струнами.

Но Фаон мне улыбнулся так,

будто была я двадцатилетней девой.

Сиянье глаз его опять в меня вдохнуло молодость.

О поцелуе одном просил он лишь, меня доставив назад на Лесбос.

И за труды дала ему я алебастровую шкатулку с волшебным снадобьем для приворота женщин.

Фаон вполне срывать бы мог без счета юности цветы

И если он в Сапфо влюбился,

то влюбился искренно и не за юность ее,

а за поэзию и дар предвидеть.

Но Сапфо была мнительности рабой,

как и все вы, поющие себя.

И вот когда он как-то поздно,

сверкая потом мускулистым рук, пригнал,

причалил лодку, полную цветов,

она меня, дочь Зевса, прокляла как обманщицу,

и прокляла Фаона за ложь,

и щеки обожгла его жгучими слезами почти старухи.

Она вообразила дев,

ровесниц ее дочери,

на его постели из морских цветов —

и с Левкадийской скалы навстречу смерти прыгнула,

чтоб насолить ему.

Я — Афродита,

я объезжаю небеса в золотой колеснице,

влекомой воробьями,

что биеньем крыльев покоряют воздух.

Я вижу прошлое и то, что лишь грядет,

и если захочу, сердца мужчин могу я наклонять к покорности.

Но власти здесь моей предел:

Я не могу спасти поэта,

которая своими песнями себя же соблазнила.

Когда мы расстаемся с любовью?

Моя дочь пустилась в приключенье с петухом, что неустанно,

утром, в полночь, в полдень своим кукареку окрестность оглашает,

и ни я, ни Афродита не в силах отменить вечностоянья волшебство с каплей лунной росы на головке.

Но я мудра,

хотя еще и не старуха,

и жажду я стихов сильнее,

чем любовник жаждет слов,

сильнее, чем та липкая роса,

которую мужчины выделяют из интимных мест своих.

Качаюсь на обрыве любви, решая,

отдаться ли полету.

Кровь моя вскипает только к поэзии и власти.

Мой черный хмель ночной —

он может удовольствоваться и одиночеством.

А ты, златая Афродита,

с твоими лебедями,

важнее для меня как муза,