гастрономическими товарами в Москве и Петербурге напоминали всем и каждому о том, как создали свое благосостояние эти богатейшие люди России. Их фирма существовала более века, и на долю Г.Г. Елисеева выпало счастье праздновать этот замечательный юбилей. Он этим очень гордился и был совершенно прав.

Елисеев жил всегда в Петербурге, на Васильевском острове ему принадлежало громадное владение. Там же находились и знаменитые елисеевские погреба с лучшими винами, которые в них лежали чуть ли не сотню лет и, конечно, не предназначались для продажи. Об этом говорили мне знатоки. Елисеев любил дарить в исключительных случаях одну-две, а иногда и больше бутылок такого вина, и я дважды удостоился подобного внимания.

Особняк, в котором жил Г.Г. Елисеев, был обставлен с большою роскошью. Из произведений искусства, которые могли бы заинтересовать охотника, у Елисеева были замечательные часы, исполненные по заказу его супруги известным скульптором Лансере, со многими чрезвычайно удачными фигурами лошадей. Все в этом доме, начиная от швейцаров и лакеев, было поставлено на барскую ногу. Словом, Елисеев жил не так, как жили богатейшие представители московского купечества, он жил по-петербургски. Близость царского двора, общение с аристократией и высшими чиновниками столицы, влияние Европы, самый уклад столичной жизни – все это наложило свой отпечаток на представителей петербургского купечества. Елисеев был воспитанный, образованный, очень мягкий и чрезвычайно деликатный человек. Он был некрасив, но в его улыбке и мягкой, несколько певучей манере говорить было что-то располагающее и удивительно приятное. Это был умный собеседник, человек, которого знал, уважал и ценил весь Петербург. При том богатстве, которым он обладал, его, конечно, осаждали разного рода просители и дельцы, а потому двери его дома тщательно охранялись. Попасть к Елисееву было нелегко, но Рыцарь открыл мне двери этого дома. Елисеев любил лошадей, всю свою жизнь он вел конный завод и, как человек умный и обладавший большой долей здравого смысла, хорошо стал в них разбираться, хотя на заводе бывал не чаще двух раз в год. Я считаю, что Елисеев лучше нас, то есть людей, всецело посвятивших себя коннозаводскому искусству, знал, как надо вести конный завод, и вел его превосходно.

…За ужином Кузнецов ел мало, но пил довольно усердно, однако же не пьянел. Кузнецов был вдовец, Муханов – старый холостяк, а потому за ужином сидели только мы – трое мужчин. Там, где есть хоть один лошадник, он обязательно втянет остальных в разговор о лошадях, а если в обществе присутствует двое лошадников, то будьте уверены, что они подчинят себе остальных. Нас за ужином сидело трое, мы все были лошадники и ни о чем, кроме лошадей, говорить не могли.

«Разрешите налить еще рюмку мадеры? – потчевал меня Кузнецов и добавлял: – Своя, елисеевская». Нечего и говорить, что все закуски тоже были «свои, елисеевские»: почтенные бородачи-приказчики московского магазина, из тех, что любили лошадей, не забывали своих друзей в заводе и присылали им в Дружковку самые отборные закуски и лучшие вина.

Первое время разговор поддерживал главным образом Кузнецов. Муханов, видимо, волновался и говорил, что он страшится завтрашнего дня. Как-то сойдет выводка? Как представятся ставочные? Страх берет показывать такому знатоку! А «знатоку» всего двадцать один год! Я принимал это за чистую монету и был доволен. Увы, позднее, когда я хорошо узнал Муханова, я понял, что он любил и пофиглярничать, и порисоваться.

Выпили, закусили, еще раз выпили, языки у всех развязались, и завязалась душевная беседа о лошадях, которая затянулась далеко за полночь. «Эх! Если бы Листопаду да пришить окорока Жреца, а Жрецу дать перед Листопада – вот были бы лошади!» – фантазировал Муханов. Кузнецов его поддерживал и сожалел о том, что у Нарзана нет фриза, и все хотел дать ногу Подарка 2-го детям Жемчужного. Зашла речь о Ратнике, потом перебрали по косточкам всех остальных производителей. Елисеевская мадера начала действовать, и Кузнецов стал меня уверять, что Муханов – это человек, обладающий безграничными познаниями во всем, что касается лошадей.

На другое утро я проснулся рано и, когда выглянул в окно, был поражен видом конюшен и остальных зданий: на совершенно ровном месте возвышались грандиозные конюшни, виднелась высокая башня, двухэтажные корпуса, сложная система варков, манеж, высокие заборы – словом, целый городок. Все это было замкнуто в один квадрат и производило чрезвычайно цельное впечатление. Видно было, что все возведено по плану и одновременно. Вот он каков, Гавриловский завод, подумал я и посмотрел на часы: было восемь утра.

«Парадная» – так называлась в Гавриловском заводе выводка всего заводского состава, которая делалась только в исключительных случаях, – была назначена на десять часов. Утренний чай мы пили в холостой квартире Муханова. «Пора», – сказал хозяин, и мы поднялись вслед за ним из-за стола. Муханов был одет довольно странно: в визитке, на голове у него был котелок и при этом высокие сапоги. Он взял хлыст, которым всегда вооружался, идя на конюшню, лицо его стало торжественно, и мы двинулись на выводку. От дома Муханова вела дорожка к главному входу в конюшни. Муханов шел молча, с сознанием собственного достоинства и даже величия. Кузнецов мне шепнул: «Сейчас увидите его на конюшне: прямо священнодействует. А дисциплина-то какая, и не говорите, все ходят по струнке!» При нашем приближении медленно распахнулись настежь главные ворота, и мы вступили в конюшню. Радостное, щемящее чувство восторга охватило меня: я впервые вступил в те конюшни, где родились, жили и воспитывались многие знаменитые рысаки. Имена Варвара, Велизария, Гранита и других пронеслись в моей голове, и так как в моей душе особенно властно всегда звучала струна историка и генеалога, то читатель поймет, что я почувствовал тогда и что пережил. Перед моим взором открылась целая анфилада конюшен, предманежников и переходов. У денников на известном расстоянии друг от друга стояли конюхи, с иголочки одетые и вышколенные по-военному. Отделка конюшен была богатая, все блестело; у денников висели новые попоны и богатые недоуздки. Порядок был образцовый, и можно было думать, что мы находимся не в конюшне, а в будуаре хорошенькой женщины – так здесь все было чисто, красиво и хорошо.

Мы медленно двигаемся по коридорам. Я иду посередине и с любопытством смотрю по сторонам, слева от меня шествует Кузнецов, справа Муханов. Муханов как будто ни на что не обращает внимания, в действительности же все видит и замечает. Вдруг совершенно неожиданно я слышу какое-то сдавленное рычание, затем опять наступает мертвая тишина. Я оглядываюсь и вижу, что лицо Муханова налилось кровью, что сдавленный рык уже замер у него в горле. Это значит, что его зоркий глаз заметил где-то