беспорядок, но его подчиненные поняли это и беспорядок уже устранен. Шествие Муханова по конюшням поистине великолепно. Я невольно любуюсь им и думаю, что он сам не хуже Листопада или Жемчужного, которых мне предстоит сейчас увидеть.

Двери в выводной зал широко открыты. Мы входим, и я поражен богатством и роскошью отделки этой великолепной комнаты. Высокие окна, несмотря на тусклый октябрьский день, дают много света, и запоздалый солнечный луч играет на бархатной обшивке главной ложи. По стенам висят портреты вороных кобыл Молоцкого, фотографии елисеевских лошадей, дипломы и выставочные свидетельства, а в особой витрине – медали. Камин ярко горит, дрова уютно потрескивают. Главная ложа находится перед выводной площадкой, на небольшом возвышении. Бока ее выкрашены белой лаковой краской, покрыты золотыми украшениями, а барьер обтянут пунцовым бархатом. Она очень напоминает церковный амвон. Здесь нас ждут ветеринарный врач и старшие служащие завода, поодаль – коннозаводской конторщик с целым архивом книг и документов, уложенных на небольшом столе. В любой момент у него можно получить любую справку о лошади, он же будет заносить во время выводки все замечания гостя в особый журнал. Таков уж здесь порядок.

Муханов принимает торжественный вид и спрашивает меня, разрешу ли я начать выводку. Я думаю, что в его лице сцена потеряла талантливого актера. Кузнецов и я подымаемся в ложу. Муханов становится с левой стороны ложи, и в тот же момент медленно открываются две двери. В одни входит нарядчик с хлыстом в руке, в другие вводят старика-ветерана Молодчика. Мастер-выводчик превосходно устанавливает жеребца, и тот, много раз представлявшийся гостям, косит на нас глазом и стоит как вкопанный. Нарядчик опускает хлыст и докладывает: «Молодчик, вороной жеребец двадцати семи лет, от Летуна 4-го и Молодецкой!» Муханов делает шаг вперед, подымает хлыст и на мгновение замирает сам, смотрит на жеребца, но затем лицо его меняет выражение: иногда он делает гримасу, иногда фыркает, если видит, что жеребец намеревается переменить ногу. Он не спускает глаз с лошади, как будто ее гипнотизирует. Словом, Муханов на выводке неподражаем! Я нарушаю молчание, ибо традиции повелевают, чтобы именно гость нарушил его, и начинаю осмотр Молодчика…

За два часа мы успели осмотреть только производителей и два возраста ставочных жеребцов. Ровно в двенадцать мы делаем перерыв на обед. С двух до четырех выводка продолжается. Я беспрестанно обмениваюсь с Мухановым впечатлениями и часто спрашиваю его мнение о той или другой лошади. Когда на выводке появляется особо замечательная лошадь, Муханов обращается к коннозаводскому конторщику и спрашивает: «Что изволил сказать о ней владелец завода?» Конторщик наводит справку и докладывает мнение Елисеева об этой лошади. Я хвалю, иногда тоже восхищаюсь лошадью и делаю какое-либо замечание. Муханов его подхватывает на лету и говорит: «Это драгоценное замечание!» Он любит сильные выражения и громкие слова и просит конторщика в точности записать мои слова в журнал. Любит Муханов также щегольнуть оригинальными определениями: «у этой кобылы византийский зад» или «этот полуторник имеет готический профиль». Я прошу объяснений у Муханова, что значат эти термины, и в свою очередь предлагаю новый – «ассирийский зад». Муханов приходит в восторг и обещает в будущем им пользоваться. Много замечательных лошадей проходит на выводке, много интересных разговоров идет вокруг, и, когда вечером мы возвращаемся домой, Муханов говорит, что должен отдохнуть, и уходит к себе. Битых четыре часа он был в таком переплете, нервы его были так напряжены, что он действительно должен отдохнуть. Мы его увидим только за ужином, довольно поздно вечером, но зато как будет интересна и содержательна наша беседа!

Прежде чем говорить о тех впечатлениях, которые я вынес о лошадях Елисеева, скажу несколько слов о зданиях и других постройках Гавриловского завода и о режиме, которым там пользовались лошади. В имении Елисеева было 2320 десятин земли в так называемых донецких степях. Из них тысяча десятин находились под культурой хлебов, а остальные – под сенокосами и выпасами. Местность была очень ровная, земля – в одной меже. Черноземный слой здесь лишь полметра, а потом начинается соляной слой. Известно, что в этих местах (Славянск) идет добыча соли, каковая составляет крупный промысел для местного населения. В Краматоровке и других местах выросли колоссальные заводы, ибо местность там изобиловала углем и рудой. Таким образом, Гавриловский завод очутился в центре крупнейшего добывающего района. Когда Борисовские в начале 1870-х годов основали тут завод, то столь оживленный впоследствии богатый район спал еще непробудным сном и донецкие степи видели лишь табуны лошадей, овец и быков.

Из-за соляного слоя подпочвы в имении Елисеева не было деревьев, лишь тощая акация да несколько довольно чахлых тополей по фасаду завода, уцелевших каким-то чудом, составляли все украшение усадьбы. Слой чернозема был неглубок, однако земли чрезвычайно плодородны, и Кузнецов говорил мне, что урожаи здесь хороши и зерно рождается сам-тридцать. Нечего и говорить, что никакие удобрения не применялись и навоз никогда не вывозился в поля. Степи здесь были девственные и, по словам того же Кузнецова, никогда не видели плуга. Травяной покров не отличался обилием, но был чрезвычайно питателен. Муханов рассказывал мне, что когда он впервые приехал в Гавриловский завод и увидел табуны, пасущиеся в этих выбитых, выгоревших и бедных травою степях, то был поражен, как лошади могли быть в порядке. Впоследствии он убедился в большой питательности этих трав. Табуны не получали подкорма зерном и в виде сена, но были всегда в порядке и находились в степях до первых снегов и морозов.

Здания завода произвели на меня очень большое впечатление. Могу сравнить его только с впечатлением, которое оставили знаменитое Хреновое и Поды князя Орлова. Даже конюшни в заводах князя Вяземского и графа Воронцова-Дашкова не могли равняться с конюшнями Гавриловского завода. В большинстве имений конюшни редко возводились по плану архитектора, а много раз достраивались, увеличивались и переделывались. В Хреновом, Подах и Гавриловском заводе было не так. Здесь все строилось одновременно, по планам лучших архитекторов, а потому ансамбль производил цельное впечатление.

Гавриловский завод напоминал городок. Все здания были выстроены в 1873 году. Мартиниан Борисовский, основывая завод, пригласил архитектора и дал ему задание – сделать проект конюшен завода на столько-то лошадей, с варками, выводным залом, манежами, лазаретом и пр. План был составлен, утвержден, а затем в точности выполнен. Так выросли в донецких глухих степях замечательные строения конного завода. Поодаль от них располагались жилые помещения и хозяйственный хутор. Все вместе взятое было красиво и продумано до мелочей.

Специально под здания конного завода был отведен участок в двенадцать