Мы старались установить отношения с самыми разными людьми и структурами, которые имели отношение к нашей деятельности. Многие из тех, с кем мы начали сотрудничать тогда, впоследствии продвинулись и занимали ключевые посты в самых разных организациях. И отношения с научными центрами по исследованию Израиля и Ближнего Востока первыми установили работники «Натива», и только потом появились работники МИДа, то есть те из них, кто в состоянии был вести диалог с местными научными работниками. Мы снабжали эти центры материалами из Израиля, организовали для некоторых из них рабочие поездки в страну. Для этих людей, изучавших Израиль по книгам, такая поездка была чем-то необыкновенным. Для нас же было важно приблизить их к Израилю, так как в Советском Союзе обучение дисциплинам, связанным с Ближним Востоком, было тенденциозным, то есть проарабским. Мы пытались найти тех, кто был готов и способен к более объективному подходу. Мы хотели поддержать произраильское направление в российской науке и обеспечить ученых инструментарием и информацией, позволяющими им видеть и израильскую позицию. Подводя итоги, можно сказать, что в определенной мере нам это удалось. Часть установленных тогда связей поддерживается и по сей день. Некоторые из этих людей продвинулись в академических сферах или на дипломатической службе, а были и такие, кто впоследствии работал в Израиле. Важнейшей целью нашей работы тогда было разъяснение местным государственным структурам проблемы выезда евреев в Израиль и связь между евреями и Израилем. Нам удалось прийти к тому, что все приняли, что во главе приоритетов государства Израиль находятся связи с евреями и их выезд в Израиль и все другие аспекты взаимоотношений между нашими странами зависят от этого. Хотя личное отношение многих израильских чиновников и дипломатов было совершенно противоположным, нам удалось создать мнение, что именно этот подход является определяющим в политике правительства Израиля.

Еще в начале восьмидесятых я попросил, чтобы мне приносили каждую статью, написанную Александром Бовиным. Из своих источников я знал, что Бовин очень близок к Андропову, и поэтому с особым вниманием относился к его публикациям, считая, что, возможно, в какой-то мере они близки к идеям Андропова, или отражают часть из них, или, по крайней мере, обсуждаются с Андроповым. Прибыв в Москву в 1988 году, я нашел Бовина и связался с ним. Я помню, как первый раз пришел к нему в редакцию газеты «Известия». Войдя в кабинет, я тут же заметил фотографию Андропова на стене. Это была единственная фотография в комнате, и я улыбнулся про себя, вспомнив свое указание по поводу его статей. Бовин начал разговор очень осторожно. В какой-то момент я перевел разговор на Андропова и его роль в государстве. Я уловил волнение на лице Бовина. Когда он заговорил об Андропове, его глаза повлажнели. С этого момента лед между нами был сломан, и со временем наши отношения переросли в дружбу и взаимное уважение. По его просьбе я привозил ему материалы об Израиле на русском языке. Когда я приходил к нему, он меня спрашивал полушутливо: «Ну, прочитал, что я написал? Я правильно понял написанное в твоих материалах?» Я разъяснял ему, что, на мой взгляд, он понял правильно, а что не очень. Не стоит это расценивать как то, что я использовал его или превращал в то, что на профессиональном языке называется «агент влияния». Бовин был одним из самых авторитетных и популярных журналистов в Советском Союзе, и, в той же мере, в которой он требовал восстановления дипломатических отношений с Израилем и их дальнейшего укрепления, он ратовал за установление дипломатических отношений с Южной Африкой и изменения в политике СССР по отношению к Японии. Израиль был частью его взглядов, взглядов русского интеллигента, который любит свою страну и с болью переживает ее трудности, пытаясь исправить сделанные в прошлом ошибки. И все это, по крайней мере в то время, не отказываясь от своих классических коммунистических взглядов. Любовь к родине, ее культуре и ее народу была у него на первом месте. Ни в коем случае, однако, не стоит представлять наши отношения как агентурное использование Бовина – это унижает интеллигентность А. Бовина и оскорбляет память этого человека, настоящего честного русского патриота, а таких в то время было немного. Арье Левин был прав, когда жаловался, что Бовин разговаривает со мной как с другом.

Я пригласил Бовина в Израиль, чтобы он поближе познакомился со страной. Как было принято, я сообщил о предстоящем визите в Министерство иностранных дел и предложил, что, если они хотят использовать приезд Бовина для встреч с ним, мы можем найти общий язык. Мы договорились, что часть времени за визит Бовина будет отвечать МИД, который организует его встречи с теми, с кем посчитает нужным, а другую часть времени – «Натив». Мы организуем ему те встречи, которые нам кажутся желательными, и покажем то, что считаем важным и интересным. Бовин прибыл в Израиль в 1991 году, и я приехал встретить его в аэропорт. В соответствии с протоколом в аэропорту его встречал глава советской дипломатической миссии Чистяков. Когда он увидел Бовина, входящего вместе со мной в зал ожидания, его лицо перекосилось от злости и возмущения. С садистской улыбкой я поприветствовал его. Мы оба помнили нашу московскую стычку, и он знал, что, несмотря на все его усилия, я провел переговоры с «Аэрофлотом». Я понимал, как он расстроился, увидев нас с Бовиным вместе. Он с трудом сдерживался, вынужденный демонстрировать уважение к Бовину, важной советской персоне, прибывшей в Израиль. Потом мы долго смеялись с Бовиным, говоря о тяжелейших условиях работы и страданиях Чистякова, вынужденного общаться с такими типами, как мы, да еще соблюдая вежливость и демонстрируя уважение.

Вопреки рекомендации Чистякова и практике, принятой в Советском Союзе, Бовин захотел посетить «оккупированные территории», и работники нашего МИДа попросили меня провести этот визит. Они вдруг забыли, что это не входит в компетенцию «Натива», а исключительно сфера международных отношений. Мне сказали попросту: «Мы не знаем, как это организовать. У тебя наверняка есть связи и знакомые в поселениях». Они не ошиблись, и я с удовольствием согласился. Я заранее назначил встречи и повез Бовина на своей машине. Мы начали поездку с Ариэля, где нас ждал мэр города Рон Нахман, один из самых энергичных и успешных градоначальников в Израиле. В Ариэле проживало много новоприбывших из Советского Союза, многие узнали Бовина, сразу собралась толпа. Бовин был ошеломлен тем теплом и уважением, с которым окружающие отнеслись к нему. Я спросил его, хочет ли он посмотреть поселения в глубине Самарии, может быть, Алон Море возле Шхема. Бовин с радостью согласился. Мы ехали как обычные гражданские лица, без оружия, по крайней мере, так считал тогда Бовин. На самом деле я был вооружен, но Бовин этого не знал и не мог заметить. Мы спокойно проехали через все блокпосты. Я показывал солдатам свое удостоверение работника канцелярии премьер-министра, и они нас пропускали без всяких проблем.

Мы доехали до Шхема, оттуда в Маале Адумим и в Гуш Эцион. За один день я провел с ним экскурсию по большинству «территорий». Гражданский автомобиль с израильскими номерами проехал по Иудее и Самарии, и по центральным городам этих территорий, и все без каких-либо проблем. По дороге он спросил меня, как же так, мы едем и едем без оружия, вокруг все тихо, а где же интифада. Я ответил ему, что, если он хочет, я выйду из машины, скажу ребятишкам, что тут есть журналист, дам им по пятьдесят шекелей, они начнут кидать камни, и будет интифада. Позже Бовин рассказал мне, что он встретился в Восточном Иерусалиме с кем-то из палестинцев. Когда они стали с ним говорить об интифаде, Бовин рассмеялся и сказал, что проехал по Иудее и Самарии и что вся их интифада – это блеф за пятьдесят шекелей. Он видел это своими глазами, и пусть ему не рассказывают об этом надувательстве. Я не хотел вводить Бовина в заблуждение, просто это был один из странных парадоксов, которые иногда случаются. Через некоторое время пребывания в стране он понял ситуацию более глубоко, как и то, что по одной случайной поездке нельзя судить о стране, особенно об Израиле, где все так сложно и запутанно.