прокомментировал работы всех участников этого номера, в том числе, разумеется, и Берберовой.

Статья о «Бледном огне» получила высокую оценку Набокова: он даже назвал ее «превосходной», хотя добродушно отметил «пару незначительных ошибок» [Набоков 2002в: 593]. Однако о мемуарном очерке Берберовой Набоков отозвался гораздо менее добродушно. Не сказав ни единого слова о его достоинствах, он сосредоточился на содержавшихся в нем «эксцентричных неточностях», хотя, строго говоря, таких неточностей Набоков смог насчитать только две.

Одна из них касалась изображенного в «Аде» ресторана «Урсус», к которому, по набоковскому утверждению, не имел ни малейшего отношения парижский «Медведь» («L’Ours»), где они с Берберовой однажды были, а другая «неточность» касалась «некой портняжной детали» [Там же]. Речь шла о смокинге, который, по изложенной Берберовой версии, Рахманинов подарил ему еще до войны, а Набоков утверждал, что это случилось уже после переезда в Америку. Ворчливый рассказ о том, где и когда он получил этот смокинг и как с этим подарком в дальнейшем поступил, занял три четверти набоковского отзыва, определив его общую тональность. Разумеется, указанные Набоковым неточности были достаточно мелкими, и истолковать их иначе, чем желание придраться, было непросто[770].

Нет сомнений, что именно так их и истолковала Берберова. Суть набоковских замечаний ее, видимо, заботила мало, хотя, скорее всего, Набоков был прав в обоих случаях, но сам тон замечаний не мог Берберову не уязвить. Этот тон не оставлял ни малейших сомнений в том, что ее воспоминания вызвали у Набокова главным образом раздражение, безусловно подогретое, а возможно, и изначально спровоцированное ее рецензией на «Память, говори», о которой он, конечно же, не забыл[771]. Но чем бы ни было вызвано это раздражение, Берберовой стало совершенно понятно, что, несмотря на «превосходную» статью о «Бледном огне» и все комплименты «Курсива», отношения не могут быть восстановлены даже на самом формальном уровне.

Впрочем, из набоковского отзыва непосредственно выходило, что особых отношений никогда и не было, ибо Набоков мимоходом замечал, что они встречались в Париже всего «несколько» раз и все эти встречи были «непродолжительными» [Там же: 594]. Это противоречило не только собственным воспоминаниям Берберовой, но и сохранившимся документам – письмам и дневникам, однако полностью списать их на дурной характер Набокова было не так-то легко. Именно в это время у Берберовой появились основания подозревать, что отношения дали глубокую трещину существенно раньше, чем она считала.

К этой мысли Берберову подтолкнул ее недавний знакомый – молодой филолог Омри Ронен. Размышляя над ее рассказом о Набокове, Ронен высказал предположение, что их знакомство оставило след и в набоковской прозе и что именно Берберова послужила прототипом для Нины Речной из «Истинной жизни Себастьяна Найта».

Вспоминая тридцать с лишним лет спустя этот эпизод, Ронен пишет, что Берберова выслушала его предположение с кокетливой улыбкой и безо всякой обиды [Ронен 2001: 215]. Однако сохранившаяся в архиве копия ее письма Ронену говорит о другом[772]. В этом письме Берберова сухо пишет, что перечитала «Себастьяна Найта» и не нашла ни малейшего сходства между собой и набоковской героиней. Разумеется, этот ответ не означал, что у Берберовой не зародились определенные сомнения, от которых было трудно отмахнуться.

Другое дело, что публично демонстрировать свои чувства Берберова не стала, позволив себе, в сущности, только один демонстративный жест: она не стала исправлять ни одной из отмеченных Набоковым ошибок. Но этот жест вряд ли привлек к себе чье-либо внимание. Более заметно было то, что после статьи о «Бледном огне» Берберова перестала писать о Набокове, хотя раньше старалась отозваться не только на его собственные вещи, но и на все новые книги о нем[773]. Однако и это обстоятельство не должно было вызвать особого удивления: с начала 1970-х годов Берберова практически не писала ни статей, ни рецензий. К тому же она охотно соглашалась прочитать о Набокове лекции, когда ее приглашали престижные университеты. И, как свидетельствуют сохранившиеся в ее архиве письма, никогда не отказывала в помощи, если к ней обращались молодые (и не очень молодые) набоковеды[774].

Своей обиде Берберова дает выплеснуться в дневнике, в котором с начала 1970-х появляется ряд резких «антинабоковских» записей, а среди них и такая:

…От Appel’a его интервью с Набоковым. Читала вечером, тяжелое впечатление. Он все тот же, что был в 1916 г., когда его любимый художник был Бенуа, поэт – Блок, и т. д. Та Россия, тот мир, тот он сам. А прошло 55 лет, и были

Стравинский

Кандинский

Матисс

Новое кино

Новый театр

Новая архитектура

И т. д., и т. д., не считая новой политики, социологии, антропологии, Жака Моно и мн. другого. Как странно и как грустно, что он умер внутренне, и в этом смысле его «Ада» просто плач по прошлому (опять!)[775].

Слово «опять», очевидно, относится к книге «Память, говори», которую Берберова оценила невысоко. Не особенно высоко она, видимо, оценила и «Аду», хотя точнее сказать невозможно: на эту тему Берберова в дневнике не высказывалась. Но она не пропускала ни одной новой книги Набокова, неизменно фиксируя в дневнике факт их покупки и прочтения.

Впрочем, в приведенной ранее филиппике речь идет не о писательских заслугах Набокова. Эти заслуги Берберова и тогда не ставила под сомнение, хотя ей резко не понравился набоковский роман «Transparet Things» (1972). «Прочитала недавно последний роман Набокова (английский) – по-русски название можно, пожалуй, перевести “Прозрачные вещицы”, – писала Берберова С. Риттенбергу. – Очень слабо, к сожалению; как-то даже стыдно за него»[776].

И все же если отсутствие интереса к «новому» как-то и влияло на набоковский талант, то незначительно. Однако оно значительно умаляло – во всяком случае, в глазах Берберовой – потенциальную питательность общения с Набоковым. Сама она, как свидетельствуют дневниковые записи, старалась не пропускать ни большие выставки авангардного искусства, ни фильмы известных современных кинорежиссеров, специально отправляясь для этой цели в Нью-Йорк. Берберова следила и за вызвавшей особый резонанс естественнонаучной литературой, прочитав не только увлекательное автобиографическое повествование Джеймса Уотсона «Двойная спираль» (1968), но и труд Жака Моно «Случай и необходимость» (1970), гораздо более сложный для неспециалиста[777].

Словом, Берберова была совсем не уверена, что нашла бы с Набоковым общий язык, даже если бы возникла такая возможность. «Я искала дружбы с интересными людьми, а равнодушие неинтересных людей было мне всегда безразлично», – сообщает Берберова в написанном на английском наброске «О себе» (1974)[778]. В этот разряд «неинтересных людей», получалось, попадал и Набоков.

Конечно, убедить себя в этом было непросто, но Берберова прилагает серьезные усилия, собирая и занося в дневник подтверждения своей правоты. «Вечером поздно интервью с Набоковым по телевидению, – говорится в одной из такого рода записей. – Он плохо говорит по-французски. Главным образом, читал свои ответы, заранее написанные. Стар, толст, невероятно sanctimonious, слащав, нравоучителен, играет роль Фомы Опискина. В глубине сидела она»[779].

«Она» – это Вера Евсеевна, особой симпатии к которой Берберова не ощущала даже в парижские годы. А сейчас и подавно, хотя и не знала, что ее претензии к «Курсиву» были еще более мелочными, чем претензии самого Набокова. По словам Стейси Шифф, биографа Веры Евсеевны, ее особенно возмутила история о том, что, когда в январе 1940 года Берберова принесла Набоковым курицу, она тут же пошла