усиленно зазывать Набоковых в гости, однако они не только не торопились приехать, но подчас и серьезно затягивали с ответом на приглашение. В письме Берберовой от 29 января 1939 года Набоков просил прощения за то, что не сразу откликнулся, уверяя, что ему и жене очень хотелось бы повидать ее и Макеева. Свою «неучтивость» Набоков объясняет волнением о заболевшей матери, общей растерянностью «от всяческих забот» и безуспешными поисками приемлемой квартиры[743]. В том же письме он хвалит новый рассказ Берберовой «Актеры», жмет руку Николаю Васильевичу, передает им обоим привет от жены, но встречи не назначает.

Ее назначает Вера Евсеевна, посылая Берберовой в середине марта открытку. Она предлагает встретиться в Париже, «в каком-нибудь кафе» недалеко от того отеля, куда Набоковы временно перебрались[744]. В одном из этих кафе они вскоре и встретились. В письме Бунину от 30 марта 1939 года Берберова писала: «Видаюсь с Сириным и его сыном (и женой). <…> Живется им трудно и как-то отчаянно. Он пишет “роман призрака” (так он мне сказал). Что-то будет»[745].

Однако приехать в Лонгшен Набоковы так и не соберутся. Правда, вскоре Набоков отбыл на месяц в Лондон, но по возвращении связаться с Берберовой не спешил, а когда решил связаться, то по сугубо деловому поводу. В посланной в середине мая открытке Набоков спрашивал у Берберовой совета, как получить деньги с белградского театра, который поставил его пьесу «Событие»[746]. Несколько раньше тот же самый театр поставил пьесу Берберовой «Мадам», и Набоков рассчитывал, что она может поделиться опытом.

Вопреки обыкновению очень быстро отвечать на полученные письма, Берберова ответит на эту открытку только через полтора месяца, и это говорит о наличии серьезного недовольства. Ведь Берберовой было прекрасно известно, что Набоковы – несмотря на все сложности их парижского быта – вовсе не жили анахоретами, а постоянно общались с определенным кругом знакомых, в том числе с Ходасевичем. Это не могло не создать у Берберовой впечатления, что Набоковы сознательно избегают ее общества, и она, похоже, собиралась проигнорировать набоковский вопрос. К тому же подобная необязательность не должна была выглядеть чересчур демонстративно: как раз в этот период у Берберовой появились другие заботы. Давно болевшему Ходасевичу стало резко хуже, к середине мая не осталось сомнений, что болезнь очень серьезна, и Берберова старалась бывать у него – сначала дома, а потом в больнице – как можно чаще. Набоков об этой ситуации знал, пытался увидеть Ходасевича сам, но тот никого уже не принимал. 14 июня Ходасевич скончался.

Некрологи для «Современных записок» писали Набоков и Берберова. Вычитывая в типографии верстку своей статьи, Берберова прочитала статью Набокова, и эта статья с ее ударным началом: «Крупнейший поэт нашего времени, литературный потомок Пушкина по тютчевской линии, он останется гордостью русской поэзии, пока жива последняя память о ней»[747], – не могла ее не тронуть. В тот же самый день Берберова села отвечать на «давнюю открытку» Набокова, начиная письмо с обсуждения ситуации с белградским театром и только потом приступая к разговору о набоковской статье: «Блестяще и матово, – как только Вы можете. <…> Как бы он оценил все, до последнего слова! Как он любил Вас»[748]. В том же письме Берберова посылает Набокову неопубликованный «стишок» Ходасевича («Во мне конец, во мне начало»), который должен был появиться в том же номере «Современных записок». А кончается письмо настоятельной просьбой приехать в Лонгшен («О многом хотелось бы посудачить, впрочем – можно будет и помолчать»[749]), но на этот раз Берберова просит Набокова приехать одного, потому что гостящей у них Ольге Борисовне (вдове Ходасевича) «тяжело с чужими людьми»[750].

Скорее всего, это письмо Берберовой не застало Набоковых в Париже: в конце июня они отправились в Савойские Альпы. Иначе Набоков не мог бы ей не ответить, однако в Лонгшен приехал бы вряд ли, и не только потому, что приглашали его одного. В отличие от других знакомых Берберовой (В. А. Евреинова, М. В. Добужинского, М. О. Цетлина), спешивших выказать ей особое сочувствие в связи с кончиной Ходасевича, Набоков явно не собирался этого делать. Неслучайно в своем подробном отчете о похоронах Ходасевича в «Курсиве» Берберова не упоминает о Набокове ни словом, хотя, разумеется, он там был.

Смерть Ходасевича, которую Набоков воспринял крайне болезненно, очевидно, еще больше обострила его давнее ощущение, что покойному поэту не было воздано должное при жизни[751]. В число повинных в этой несправедливости людей попадала и Берберова. Видимо, поэтому, получив в конце июля номер «Современных записок» с некрологами и стихами Ходасевича, Набоков Берберовой не написал ни слова, хотя она, безусловно, ждала его отзыв. Он ничего не написал ей и по поводу другого небезынтересного для нее материала того же номера – стихотворения некоего Василия Шишкова «Поэты», явно написанного на смерть Ходасевича. Под псевдонимом Василий Шишков на самом деле скрывался Набоков, и эта мистификация, в свою очередь, связывала материал с Ходасевичем – с его собственной мистификацией «Жизнь Василия Травникова». Однако все эти связи и переклички, похоже, станут понятны Берберовой только гораздо позднее – когда Набоков намекнет на свое авторство в печати[752]. Разумеется, об этой затее изначально знали редакторы «Современных записок» – Фондаминский, Руднев и Цетлин, а также несколько набоковских друзей, в число которых Берберова включена не была.

Набоковы вернулись в Париж в самом начале сентября. Они вскоре с Берберовой встретились, но общение, видимо, было коротким и нерадостным. «Сирин – и худ, и нервен, и сердит. При нем – семейство», – писала Берберова Бунину[753]. Правда, в ноябре Набоков послал Берберовой открытку, примечательную в первую очередь тем, что впервые за все время их переписки он адресует письмо не «Madame N. Berberova», а «Madame N. Makeeff»[754].

Трудно представить, что Набоков сделал это механически: ведь раньше он к Берберовой так не обращался. Скорее всего, им двигало желание расставить необходимые акценты, а именно подчеркнуть, что Берберова – жена Макеева и что ее связь с Ходасевичем, на которую она любила напирать, весьма условна. Впрочем, в той же открытке Набоков любезно осведомлялся, бывают ли они с Николаем Васильевичем в городе, и писал, что и он, и жена были бы рады их повидать: «Поговорим о словесности, несмотря на всю грусть и ужас»[755].

Это письмо было последним набоковским посланием Берберовой: через полгода Набоковы переберутся в Америку, и переписка не возобновится. Но за эти полгода они еще неоднократно встретятся «в городе», в последний раз в начале 1940-го. Набоков болел гриппом, и Берберова зашла его проведать, а потом подробно описала эту встречу в «Курсиве». Правда, никаких разговоров «о словесности» она не приводит, хотя такие разговоры, наверное, были. Но их заслонили другие впечатления:

Пустая квартира, то есть почти без всякой мебели. Он [Набоков] лежал бледный, худой в кровати, и мы посидели сначала в его спальне. Но вдруг он встал и повел меня в детскую, к сыну, которому тогда было лет 6. На полу лежали игрушки, и ребенок необыкновенной красоты и изящества ползал среди них. Набоков взял огромную боксерскую перчатку и дал ее мальчику, сказав, чтобы он мне показал свое искусство, и мальчик, надев перчатку, начал изо всей своей детской силы бить Набокова по лицу. Я видела, что Набокову было больно, но он улыбался и терпел. Это была тренировка – его и мальчика [Берберова 1983, 1: 378].

О том же визите к Набоковым Берберова упомянет в «Курсиве» еще