ее варить. «Это заявление Вера впоследствии сочла оскорбительным, причем более оскорбительным, чем, похоже, показалась ей та курица зимой 1940 года», – не без иронии замечает Шифф [Шифф 2002: 142]. Однако и не зная этой детали, Берберова не питала насчет Веры Евсеевны никаких иллюзий.

Другое дело, что тон Берберовой мгновенно меняется, как только она узнает о кончине Набокова – не метафорической, а реальной, случившейся 2 июля 1977 года. Эта весть, как уже говорилось, застала Берберову в Висбадене, во время летнего путешествия по Европе. Увидев некролог, она собралась было ехать на похороны, но решила, что Вера Евсеевна ей будет вряд ли рада. Вместо Монтре Берберова отправилась в русскую церковь в Висбадене (известную в городе как «Греческая часовня»), и этот выбор, конечно же, не был случайным. И о Висбадене, где Набоков провел несколько месяцев в детстве, и о висбаденской русской церкви упоминалось в «Память, говори». Рядом с этой церковью было русское кладбище, куда Берберова тоже зашла, села у могилы художника Явленского: «Сидела, слушала, как пели птицы. Думала о Явленском и Набокове, их греческой часовне и о прочем»[780].

О чем же прочем? О том, что Явленский умер в семьдесят семь, Набоков – в семьдесят восемь, и ей самой почти столько же… О разнице судеб: Явленский «жил подаянием богатых друзей. Три года лежал в параличе», – этот факт Берберова тоже отметила в дневнике, как бы фиксируя ход своих тогдашних размышлений. Однако, похоже, она думала и о том, о чем писал сам Набоков в своей автобиографической книге, вспоминая Висбаден и эту русскую церковь – первую церковь, в какой он вообще побывал:

…во время службы я спросил у матери, о чем толкуют священник и дьякон, она по-английски прошептала в ответ, что они говорят нам, как все мы должны любить друг друга, однако я вывел из ее слов, что эти дивные персонажи в сверкающих конусовидных одеждах заверяют друг друга в вечной дружбе [Набоков 1999а: 394].

Конечно, едва ли Берберова помнила этот текст с такой дословной точностью, да и вечной дружбы между ней и Набоковым не было. Но все прежние, «мирские» счеты были, видимо, сразу забыты, уступив место совсем другим чувствам.

Глава 3

«Люди, о которых говорить еще не время…»

Как помнит читатель «Курсива», в самой последней, седьмой главе книги Берберовой речь идет о ее переезде из Франции в Америку. И хотя к моменту окончания этой главы Берберова находилась на новом континенте уже пятнадцать лет, о своей жизни в Америке она говорит относительно мало, а иные темы, в частности обретенные в эти годы знакомства, сознательно обходит молчанием. Свое нежелание писать об этом в «Курсиве» Берберова объяснила читателю так: «Здесь, в Америке, были мною встречены люди, о которых говорить еще не время, они – мое настоящее» [Берберова 1983, 2: 564].

Рассказать о встреченных в Америке людях Берберова решила лишь по прошествии четверти века, но, как уже говорилось, дальше плана «Книги» (то есть продолжения «Курсива») дело не двинулось. И все же, опираясь на сохранившиеся в архиве материалы, я попытаюсь восстановить хотя бы несколько самых важных сюжетов.

ЛУИ ФИШЕР

К моменту знакомства Берберовой с Луи Фишером, одним из ведущих американских журналистов, его известность была в самом зените. Практически все труды Фишера (а он был автором двадцати книг) получали в свое время громкий резонанс, многие выдержали несколько переизданий и не потеряли своего значения до сегодняшнего дня. Имя Фишера фигурирует в каждой работе по истории американской журналистики, причем в их подавляющем большинстве он является одним из главных героев[781].

Тем не менее сколько-нибудь полная биография Фишера до сих пор не написана. За эту задачу хотел, видимо, взяться его сын Джордж, разбиравший архив отца и погрузившийся в материал на долгие годы. По ходу дела, однако, он обнаружил в архиве множество писем от разных женщин, часть которых была получена отцом еще во время брака с его матерью, и Джордж решил оставить задуманный проект[782].

Обилие женских писем, написанных «как минимум на трех языках», отмечали и те исследователи, кто работал впоследствии в архиве Фишера. Но письма Берберовой не вызвали ни у кого из них интереса, ее имя заслонили имена других, более известных американской публике персонажей.

Впрочем, Фишер неизменно оставался за кадром и в статьях о Берберовой, если не считать эссе Омри Ронена, написанного к ее столетнему юбилею [Ронен 2001: 213–220]. В этом эссе Фишер был упомянут в связи с тем фактом, что именно он познакомил Ронена с Берберовой. Договорившись, что Ронен будет переводить его книгу о Ленине на русский, Фишер спросил, не будет ли тот возражать, если он даст его перевод «на прочтение и стилистическую правку одной русской женщине», а именно Берберовой [Там же: 217].

Общение Ронена с Берберовой сначала шло по переписке, но потом они встретились лично и подружились. Изложив эту историю, Ронен добавлял: «После смерти Фишера Н<ина> Н<иколаевна> рассказала мне, что отношения между ними были близкие и скончался он прекрасной смертью, скоропостижно, во время их поездки, если я верно помню, на Багамские острова» [Там же].

Ронен помнил верно: Фишер действительно умер во время их поездки на Багамские острова, хотя назвать его смерть «прекрасной», да и «скоропостижной», вряд ли возможно. Но главное, что вся ситуация была гораздо сложнее и драматичнее, чем Берберова описала ее Ронену. Отношения с Фишером представляли собой испытание, нелегкое даже для женщины с характером Берберовой, но именно в силу характера ей удалось его выдержать с честью.

* * *

Когда Берберова переехала в Принстон в августе 1963 года, Фишер жил там уже несколько лет. И хотя мы точно не знаем, когда именно они встретились (дневник за это время Берберова не сохранила), известно, что к ноябрю 1963 года они уже были знакомы. Эта дата, ноябрь 1963-го, стоит на экземпляре автобиографии Фишера «Люди и политика» (Men and politics), полученном Берберовой с дарственной надписью автора[783].

Книга «Люди и политика» [Fischer 1946] вышла без малого двадцать лет назад, с тех он издал немало трудов, но для подарка Берберовой выбрал именно этот. А почему, догадаться легко: автобиографическое повествование давало возможность не только рассказать о себе, но и выставить себя в наиболее выиграшном свете. В этом весьма объемистом томе Фишер вел рассказ в основном о своей журналистской карьере, чрезвычайно успешной с самого начала. В качестве корреспондента левых американских изданий Фишер работал в Германии, Советском Союзе, Испании, был вхож в высшие политические круги, близко знал большинство дипломатов и министров, встречался с лидерами государств. Советский Союз занимал в его книге особое место. В этой стране Фишер провел (с перерывами) почти пятнадцать лет – с начала 1920-х до середины 1930-х, поставляя репортажи в несколько американских газет, но главным образом в нью-йоркский еженедельник «The Nation»[784].

Как Фишер признавался читателю, он искренне верил, что в Советском Союзе будет построено государство на основах социальной справедливости, экономического равенства и интернационализма и что это государство станет примером для всего остального мира. Он не уставал поражаться размаху и темпам идущего в СССР строительства, восхищался энтузиазмом советских людей, их верой в будущее[785].

Что же касается человеческой цены индустриализации, коллективизации, а также другого «негатива», включая отсутствие гражданских