Остинский растерянно взглянул на молодых аристократов, королеву, на невозмутимо державшегося чуть позади ее величества поручика Кржижевского. На поручике он задержал взор дольше, чем на ком бы то ни было. Полковник знал, что только Кржижевский способен сейчас каким-то образом воздействовать на настроение королевы, а значит, и на ее решения.

Однако адъютант по особым поручениям оставался безучастным. То, что происходило на «рыцарском помосте» — как издавна называли эту местность на восточной окраине Варшавы, неподалеку от летней резиденции короля, — казалось, совершенно не интересовало его.

— Но осмелюсь напомнить, ваше величество, что перед вами не поле битвы, а всего лишь рыцарский турнир, а на нем — молодые, пока еще не закаленные в боях воины. Они, конечно, ознакомлены с правилами подобных игрищ, но ваше присутствие…

— Что «мое присутствие»?

— Да еще польский гонор…

— Так, может быть, вы прикажете мне удалиться? — вскинула подбородок королева.

— …они заставляют турнирных бойцов пренебрегать не только условностями турнира, — еле сдерживался седовласый полковник с изуродованным, обожженным виском, — но и самой жизнью. Ведь они впервые сражаются в присутствии самой королевы!

— Так что вас смущает, полковник? Что на виду у королевы эти юнцы перестают дрожать за свои жизни? Считаете, что должно быть наоборот?

В ту же минуту небольшую свиту, полукругом расположившуюся по краю возвышенности, на которую в бытность других правителей выносили королевский трон, пронзил то ли душеранящий стон, то ли тяжелый вздох.

— Взгляните, взгляните, упал еще один! — взволнованно проговорил Остинский, пытаясь хоть немного расчувствовать королеву.

— Это юный князь Вишневецкий, — по-иерихонски пробасил старший конюший королевы барон Пшемышлянский.

— Ему бы надо было помочь, — неуверенно поддержала его фрейлина Клавдия д'Оранж. — Почему нет лекаря?

— Я запретила ему появляться здесь. И не смейте вмешиваться в ход турнира, — сурово предупредила королева Остинского.

Белый конь королевы стоял неподвижно, будто был изваян из мрамора вместе со своей всадницей. И точно так же чувствовал себя преисполненным королевского величия. Полковник давно обратил внимание, что это невиданное по красоте животное не только отлично знало характер хозяйки, но и удивительно чутко улавливало ее душевное состояние.

— На все ваша воля, — угрюмо подчинился Остинский.

Марии-Людовике было известно, что на «рыцарском помосте» королевские турниры устраивались еще со времен Грюнвальдской битвы, однако Владислав IV так ни разу и не попытался поразвлечь ее подобным зрелищем. Да, похоже, и не стремился поддержать эту традицию. Хотя казалось бы…

Почти идеально ровная кремнистая площадка у подножия холма, окаймленная с двух сторон небольшими озерцами, а с третьей — невысоким каменным валом, за которым, словно на трибунах римского Колизея, могли располагаться зрители, действительно была самой природой созданным помостом. И Мария Гонзага давно присматривалась к ней. А сегодня, воспользовавшись отъездом короля, решила, что возрождение древних боевых турниров в Польше отныне должны связывать только с ее именем. Тем более что ей осточертело чувствовать себя в собственной столице, как в далеком от Парижа провинциальном городке. Королеве хотелось услад и зрелищ.

Единственным новшеством, которое внесла она в условия состязания, являлось то, что рыцари сражались не один на один, а отряд на отряд, то есть пятеро на пятеро, по жребию.

— А ведь там юноши из знатных родов, — все еще нервно гарцевал рядом с королевой буланый скакун полковника. — И если половина из них погибнет и будет искалечена…

— Вы уверены, что свое воинское искусство королеве должны демонстрировать только простолюдины? — все так же спокойно и холодно спросила Мария Гонзага.

— Перед вами лучшие сыны Польши, — все же вскипел Остинский. Уж кто-кто, а он-то чувствовал свою вину. Это он собрал сюда рыцарей из знатнейших родов. На его голову падет проклятие. Причем сражались молодые воины почти без зрителей, поскольку королева воспринимала их схватку всего лишь как тренировку придворных гладиаторов. — Гибель польских рыцарей должна быть оправданной.

— Вот именно, польских… — передернула красивое смугловатое лицо королевы презрительная улыбка. Ей уже было под сорок, однако выглядела она почти столь же вызывающе дерзко, как и юные фрейлины. — Уж они-то должны почитать за честь гибнуть на глазах у своей королевы.

Полковник гневно взглянул на Марию Гонзагу, но благоразумно замер с открытым ртом. Он не желал уподобляться молодым самоубийцам, сражавшимся сейчас у подножия Тронного холма.

Тем временем королева в последний раз окинула безразличным взглядом «рыцарский помост» и направила коня к виднеющемуся неподалеку, как бы на втором ярусе возвышенности, замку.

Дважды Гяур подступал к реке, чтобы смыть с себя пыль и пот сражения, и дважды отступал от нее, не решаясь подносить к лицу воду, которая пробивалась через плотины из тел, промывая раны погибших людей и растерзанные лошадиные крупы.

— Хозар, — проговорил он, когда кто-то из воинов подсказал ему, что умываться лучше метрах в пятидесяти от берега, у небольшого родничка. — Немедленно прикажи воинам очистить реку от трупов. Реки, как и святилища, всегда должны оставаться чистыми.

— О-дар!

Рядом с родником образовалось небольшое озерцо, которое еще только пыталось пробиться через толщу холма и тоненьким ручейком соединиться с рекой. Несколько воинов, набредших на него раньше Гяура, отошли, давая ему возможность насладиться купанием. Но едва Гяур оголился по пояс, как прискакал вездесущий и неугомонный Улич.

— Князь, к тебе просится святой отец!

— Какой еще отец? — недовольно проворчал Гяур.

Вода в озерце оставалась на удивление холодной. Очевидно, под ним тоже скрывается небольшой родничок. Ощущая его холодную чистоту, Гяур испытывал истинное, непостижимое блаженство.

— Да вон он, бредет, весь израненный. Святой, но при сабле. Говорит, что знает тебя.

— Знает? Странно.

Олаф зачерпнул походным бурдючком воды, вылил ее на спину князя и устало взглянул на Улича.

— Убери ты своего святого, дай князю отмыться от грехов.

— Не могу. Он — из местной церкви, — развел руками Улич. — А церковь сожгли. Проси полковника выслушать его.

— Хорошо хоть не из собора Святого Петра [40], — ухмыльнулся Олаф.

Гяур вытер лицо и уставился на подошедшего попа. Панцирник его оказался одетым прямо на рясу, полы которой были изодраны и обожжены до самых колен. Огромный серебряный крест, безмятежно покоящийся на боевой стали, успел принять на себя по крайней мере два сабельных удара, что дало повод князю заподозрить, что на самом деле он не из серебра, а тоже из бренной посеребренной стали.