В общем, когда отработали меня, убедились, что ни хрена я не знаю, меня судили. И дали… одно слово такое… мне одна женщина перевела — «заключение до конца войны».

И отправили в концлагерь Терезин. О нём до тех пор я ни разу не слышал. Другие слышал, об этом не слышал. Терезин.

Когда в концлагере я сидел, нас гоняли рыть противотанковый ров. Землю — вот, руками носили. Несколько тыщ нагоняли, а охрана шла — пацанам пятнадцать-шестнадцать лет. С кобелями, в форме и с автоматами. Пятнадцать лет, понимашь-ты, он же бестолковый! отойди на два шага — он в тебя стрельнет и всё. И не посмотрит, где ты упал.

Хотели бежать, да как было убегать, когда мы еле ползали…

Потом, когда немцы уже почувствовали, что их за горло схватили, и мёртвой хваткой — начали нас эвакуировать дальше на запад. Остановили возле Карлсбада. Была там какая-то фабрика… фарфоровая, что ли. Охраняли уже старики. Уже у них и солдат-то не было. Когда кормили, когда по трое суток не кормили… Можно сказать, нас бросили. Бежать некуда — и солдат нету.

Однажды сижу я на этой фабрике, слышу: стрельба! Артиллерия бьёт. Ну, а свою артиллерию-то я знаю! И вижу в окно: идут гражданские — и несут красный флаг!..

Я схватился, этого старика сбил с ног, выскочил, побежал!.. Оказалось, это восточные рабочие шли нас освобождать. И мы все побежали к ним… И… мы… (плачет)…при встрече мы плакали и смеялись… (плачет)…одномоментно…

Но своего предателя мы — задушили. Да, в полном смысле!

Мне-то был двадцать один год, я ещё был глуповатый. А ребята постарше знали, что он предатель — и, понимашь-ты, хор-роший предатель! Которые убегали, он вместе с немцами догонял. Он думал, немцы его с собой возьмут. А на кой хрен он им нужен? Они его бросили. Вот.

Люди там у нас грамотные были некоторые: собрали суд. Прокурор, защитник, всё как полагается… ну, фиктивно.

Короче, избили его вдребадан… — он нацмен какой-то был: то ли казах, то ли ещё кто, не знаю, — потом закинули на него верёвку, ты понимашь, перекинули через какой-то груз, потянули — ну, и задушили напрочь его!

А когда нас рабочие освободили в Карлсбаде, мы пошли к своим — они уже рядом были.

Нас погрузили снова, и в эшелоне стали перевозить с одного места в другое, в третье… там тоже нас не особо кормили, конечно… Везут — и снова привозят в Воронеж!

Вот чудеса, понимашь-ты: и жил там, и оттуда ушёл в аэроклуб, потом в лётную школу — эскадрилья номер два, Бродерман у нас был командир эскадрильи — первый бой принял там — и с плена когда вывезли нас в теплушках, опять привезли под Воронеж! Отрожка станция — там был пересыльной пункт.

Там мне человек замечательный встретился. Я ему говорю, что у меня орден Красного Знамени и медаль «За боевые заслуги», я старший сержант… «Вы пошлите меня в Москву, — я прошу его. — У меня брат заместитель начальника Метростроя, сестра в Москве… нас в семье девять человек…» Он говорит: «В Москву не могу, но ты назови любой город, который сто километров от Москвы». Такая ссылка была для бывших военнопленных. В Москву было нельзя.

Но всё-таки я приехал! Иду на Басманную к брату — я у него жил до войны. А брат у меня — генерал-майор, он был зам Полежаева. Он за подписью Полежаева пишет в милицию: просит меня прописать на его жилплощадь. А ему отвечают: в тридцать шесть часов — выезд из Москвы!

Куда мне?.. Пошёл к сестре. Они с мужем жили на Арбате, там был дом, специально построенный для ЦК Партии. Кем у неё муж работал, не знаю — и до сих пор не знаю. Но все министры ему подчинялись. Если он скажет — всё, будь здоров. Он умер давно уже. На Новодевичьем кладбище похоронен, и сестра там похоронена. Фамилия его была Ходов. Никифор Родионович Ходов.

Он пришёл утром, сестра ему говорит: «Ника, вот такое дело».

Он мне говорит: «Пиши письмо в ЦК Партии».

Я: «Как писать?»

«Да пиши просто: „Прошу меня прописать“, и всё. А завтра утром иди к Круглову (это был министр МВД). И он тебя будет ждать».

Прямо на следующий день утром я прихожу, меня спрашивают на проходной:

«Вы Шамаев?»

«Шамаев».

«Идите, вас ждут».

В общем, с министром мы много не говорили… «Владимир Николаич, иди домой — всё тебе сделают».

Я иду на Басманный — в парадном стоит милиционер, уже с паспортом! И в паспорте — прописка у брата. Всё!

Брат устраивает меня работать туда в Метрострое на шахту, слесарем. Мы строили станцию «Белорусская». Там вода. Прихожу я однажды с работы к сестре, она звонит брату: «Илюш, ну куда ты устроил Володьку? У него волосы все во льду, он замёрз!..»

Да. Ну ладно. Работаю, и читаю как-то в «Вечерней Москве», что набирают набор в лётную школу. Сдаю экзамены: русский, математика, ещё чего-то такое… И пок-к! — мандатная комиссия. Застопорила меня.

Я к сестре опять.

Муж её говорит: «Пиши в ЦК заявление — прошу помочь…» Он сказал, как писать надо — я уже всё забыл.

А в то время Астахов был начальник ГУ ГВФ[50]. Я прихожу — меня встречают его помощники. Он там сидел у себя — ну, он же министр, по сути дела! Командовал всей авиацией. Мне чайку поставили, разговаривают, потом спрашивают:

«Владимир Николаевич, а кто у тебя в правительстве?»

Я говорю: «Я не знаю». (И правда, я до сих пор не знаю, кем он работал.)

Они предлагают: «В какое ты хочешь училище?»

Я говорю: «Я хочу летать! А училище — в какое пошлёте, в такое поеду».

Посылают меня в Красный Кут. Вы не слышали, нет? Красный Кут Саратовской области.

Я заканчиваю — в третий раз! — училище лётное, и направляют меня работать на «кукурузнике», на санитарном.

Помню, одну женщину вывозил: сесть-то сел, а взлететь не могу. Весной было дело. А мы на лыжах… Ну, кукурузник — он летом-то на колёсах, а зимой у него лыжи. Передок лыж на резиновом таком жг’утке. И весна — вода уже разлилась: я разбегаюсь, а оторваться-то как? Бензин жгу, а взлететь не могу! Вот положите пластинку на воду: попробуйте оторвать её…

Один раз было: на семьдесят метров поднялся — у меня заглох двигатель.

Взлетали как раз с аэродрома, где Чкалов учился, Гагарин…

Если бы я набрал хоть сто метров, то я бы мог развернуться. А семьдесят метров — если бы начал что-нибудь манипулировать, я бы грохнулся. Мне ни вправо, ни влево нельзя было отклоняться от ВПП[51]… сел.