Эльга встала перед ними.

Она смотрела и видела строгие и не очень узоры из листьев осины и рябины, глубже – лещина и чертополох, оттенками – клен, ромашка, малина, где-то немного дуба, чуть-чуть чарника и ольхи, вяз, горечавка, слива.

Ах, как много всего! Замечай, разгадывай, что к чему, где злость, где радость, где скрывается давняя любовь, а в ком изо дня в день дышит зависть. Пальцы так и тянутся раздвинуть, поправить, изменить неровный завиток.

Эльга моргнула, когда все листья вкупе зашумели, зашевелились, заговорили разом. Сердито, обидчиво.

– Госпожа мастер, вы так перед нами стоять и будете?

– Гляделки, смотри, выпучила.

– Так и до темноты переглядываться можно.

– Да уж, мастер.

Оказалось, опять из времени выпала.

– Простите.

Эльга отступила к забору, раздернула у сака горловину, из которой темно-зеленой волной тут же выхлестнули листья. Оглянулась.

Башквицы смотрели на нее. Пять или шесть воинов смотрели на нее. Из-за дальней палатки в половину лица выглядывал Сист. Солнце ярко щурилось с неба, оценивая. Мастер или не мастер? Может, все та же глупая девчонка?

Эльга вобрала в себя теплый, прогретый воздух весны, коснулась кончиками пальцев крайней доски, другую руку опустила к листьям, словно устанавливая незримую связь.

И все вокруг пропало.

Остался только узор, сложенный в голове, и острое желание воплотить его в букет.

Ах-х-х!

Листья разлетелись дугой, вызвав восхищенные охи среди Башквицев. Эльга не дала дуге осыпаться, всю ее перенесла на деревянное полотно, подровняла, подрезала, превратила в светло-зеленый фон.

Ах-х-х!

Вторая дуга пролилась над первой и так же, повинуясь движению рук, будто разбилась о забор, проросла рельефом, слоями, лиственной шерстью.

Пальцы Эльги невесомо касались букета, туп-топ-топ, перелетали с места на место, там, здесь, и листья смыкали ряды, дыбились зубцами или – наоборот – стелились гладко, меняли оттенки и превращались в плечи, головы, лица.

Больше осины!

Тыр-р-р-р-р-р! Добровольцы устремлялись из сака, подхваченные невидимым ветром. Так и норовили лизнуть руки. Мастер, мастер, вот и мы! Я вижу, я вижу, шептала им Эльга, не подведите меня.

Шелест. Шорохи. Топоток пальцев. Где-то за спиной толпились иные звуки, бряки и скрипы, вздохи и хлопки ткани, разные голоса. Они не мешали, возможно, они даже не существовали, звенели эхом в одной лишь Эльгиной голове. В земле под ногами или в тени набежавшего облака тоже были сомнения.

А вот Башквицы сидели настоящие. Что старуха с краю, кажется, задремавшая, что стеклянноглазые братья-близнецы. Эльга оглядывалась на них, чтобы определить, уловить общий, объединяющий их узор. Они все были обычные люди, только с местечком через межу не ладили. Будто красные встревоженные, напряженные нити тянулись в сторону Ружина.

Ничего, ничего. Эльга хмурилась на нити, но пока не трогала и не переносила. Первыми вылепила детей. Пять забавных мордашек проросли над намеченными головами взрослых, веселые, гримасничающие, знакомая кареглазая девочка с недостатком зубов тоже затесалась среди них.

– Ой-ой, – всполошились на скамьях, – ты смотри, что мастер делает!

– Это ж ваша Жилинка!

– И Киар.

– И Сван. От жеж, как живые.

– А кажется, и глядят!

Эльга фыркнула про себя. Конечно, живые! Конечно, глядят! Это ж мастерство! Но возмущение быстро улеглось, букет захватил ее с новой силой, и даже стало чудиться, будто она сама – потоки и изгибы листьев, и ничего больше. Вот растекается влево, вот летит вправо, прорастает в древесину, ложится слоем, цепляется зубчиками, складывается, мнется, приобретает необходимые форму и цвет.

Ш-ших ногтем! – осыпается.

А потом она опять не она, но и не листья, а Жилинка Башквиц, и Сван Башквиц, и Киар, и Пеламп по прозвищу Конь, потому что любит цокать языком.

– Госпожа мастер.

Эльга повернулась на голос и обнаружила, что уже темно, смутно различимые лавки пусты, а в лагере и на меже горят фонари.

– Все? – удивилась она.

– Да, – сказал господин Некис, беря ее под руку, – поздно уже.

Он повлек ее к палаткам.

– Но я же ничего не успею так, – жалобно пробормотала Эльга, оглядываясь на отдаляющийся букет.

– Успеете.

– Вы же видите, я только начала.

Господин Некис остановился. Он приподнял фонарь в руке, направляя свет Эльге в лицо.

– А свои руки вы видели?

– Что?

– Руки.

– Руки?

Эльга поднесла ладони к свету. Пальцы дрожали, прыгали, крючились. Они были как на что-то рассердившиеся зверьки, не могли успокоиться.

Уж не плясунья ли у нее?

– Что это?

Эльга спрятала руки за спину. Укрытые подальше от глаз и света пальцы и там продолжили тайную, дерганую жизнь.

– Вам нужно поспать, – сказал господин Некис.

– Я не хочу.

– Вы мастер или маленькая, капризная девочка?

Эльга вспыхнула.

– Мне пятнадцать!

– А мне – тридцать шесть. И я думаю, дай вам волю, вы работали бы с листьями всю ночь и все утро, а Ружи в полдень явились бы совершенно напрасно.

– Почему?

– Потому что вы дрыхли бы там же, у забора, на своем мешке.

– Я…

Эльга хотела возразить, но неожиданно поняла, что господин Некис с его сосновой прямотой прав. Набивать букет, пока не свалишься на землю от усталости, – именно этого и требовало мастерство.

Конечно, подумала Эльга, какая тут жизнь? Ведь мастер, получается, существует от букета к букету и с листьями больше разговаривает, чем с кем-то еще. И по-другому уже не получается. Впрочем, чего лукавить – по-другому и не хочется, в общем-то. Дайте, дайте листьев и доску! Я вас сейчас изображу!

Эльга вздохнула, потому что из обычной, человеческой жизни ей, наверное, как и мастеру Униссе Мару, достанется совсем немного радостей: крыша гостиницы над головой в промозглый вечер, огонь в очаге и какой-нибудь кузнец вроде дяди Вовтура, чтобы скрасить ночь, в которую не хочется спать одной.

Зря она злилась на мастера Мару тогда. Глупая.

– Сюда.

Пятном всплыла палатка. Господин Некис едва ли не впихнул Эльгу внутрь. Потом вышел, но скоро вернулся, притащив вяло шелестящий, изрядно похудевший сак.

– Добрых снов, госпожа мастер.

– Долгой жизни, господин Некис.