Господин Некис кивнул, качнул фонарем и ушел, оставив Эльгу в совершенной темноте. Раздеваться, искать одеяло и ложиться пришлось на ощупь. Пальцы своенравничали, пощелкивали в суставах, словно изобретали самостоятельный язык. Листья, пошептавшись, зашуршали колыбельную. «Спи, дружок, спи. Ночью, во тьме, мало ли кто играет. Утром, на первом солнце, растает любой твой страх».

Какое-то время Эльга вслушивалась в странные слова, а потом не заметила, как уснула.

Утром снова сыграл рожок побудки, вырывая Эльгу из мягких лап сна.

Снилось, что она маленькая, совсем малюсенькая букашка и ползет по мировому дереву в поисках своего потерянного мира-листка.

Было очень-очень грустно.

Проснулась она со слезами на глазах. Фу, подумала, госпожа мастер! Что это с вами? Какой листик вы забыли? Вы вон в собственном мире-листике! Она вышла из палатки, наскоро вытерев лицо и набросив накидку.

В стороне перед строем воинов вышагивал господин Некис, ножны короткого клинка постукивали по бедру. Говорил он негромко, о чем – слышно не было. Только однажды ветер, дунув, принес ухваченный обрывок фразы:

– …глазеть на мастера…

Встающее со стороны Ружина солнце вязло в облаках.

Скоро ей снова принесли бадью с водой, а затем завтрак – растертые в кашу клубни с кусочками мяса. Оказалось на удивление вкусно. Эльга съела все и даже выбрала хлебной коркой остатки со дна горшочка.

Красота!

– Госпожа мастер.

– Да? – Эльга подняла глаза на подошедшего господина Некиса.

– Как ваши пальцы?

– Угомонились. Смотрите, – вытянув перед собой, она показала ему руки.

– Да, замеча…

Господин Некис озадаченно умолк, когда указательный и средний пальцы на Эльгиной правой руке скрючились, а мизинец на левой оттопырился, словно не желая сосуществовать вместе с остальными.

– Мне кажется…

Эльга рассмеялась.

– Я шучу.

Она снова выпрямила пальцы.

– Мы соорудили небольшой навес над забором, – помедлив, сказал господин Некис, – чтобы дождь не повредил вашу работу. Дожди здесь не редкость.

– Это хорошо.

Господин Некис кашлянул в кулак.

– Некоторые мои воины утверждают, что слышали, как дети переговариваются.

– Какие дети?

– Те, что на заборе. Из листьев.

– Ой, это ветер. Говорящие букеты я еще не умею набивать.

– Я так впечатлительным олухам и сказал, – покивал господин Некис. Потом добавил: – Ружи, возможно, будут пораньше.

– Тогда что же я сижу?

Эльга схватилась за сак.

– Я подумал, – сказал господин Некис, шагая вместе с ней к забору, – не стоит ли занавесить Башквицев?

Мостки поскрипывали под ногами. Листья шелестели над плечом, пытаясь командовать ногами: левой, мастер! правой, мастер!

– Зачем? – спросила Эльга, качнув головой, чтобы отогнать назойливый шепот.

– Ружи не захотят стоять рядом, – сказал господин Некис. – Даже в таком вот виде. Было бы хорошо, чтоб они пока не знали.

– А потом?

– Потом вы уже доделаете общий портрет.

– Нет, – сказала Эльга, – мне как раз нужно, чтобы смотрели.

– Ну, как знаете. На всякий случай я приставлю к вам охрану, как вчера.

Они дошли до палатки, которую и Башквицы, и Ружи наполняли листьями. Детские лица таращились с забора.

– Удивительно, – сказал господин Некис. – Как живые.

– Ой, нет, они еще не готовы, – сказала Эльга, лишая лиственные горы вершин. – Здесь день или два узоры сводить.

– Успеете?

– Я надеюсь.

– Все же странное вы выбрали мастерство.

Господин Некис подошел ближе к забору.

– Это оно меня выбрало, – сказала Эльга, сгребая листья в сак. – И мастер Мару.

– Я про то, что оно удивительно само по себе. Составлять листья. Рисовать листьями. Кому, интересно, в голову пришло? Я понимаю, из дерева или из железа…

Господин Некис умолк и вдруг расхохотался.

– Что? – подняла голову Эльга.

– Дразнятся! – смеясь, сказал господин Некис. – Представляете? Говорят, что я мог бы заменить собой столб на меже. Даже голос как у одного из мальчишек.

Эльга вытянула сак из палатки.

– Шутите?

– Нисколько.

– Но я не могла…

Эльга шагнула к букету. То ли солнце посветило по-особому, то ли ветер шевельнул листья, но ей показалось, будто кареглазая девочка, которую кто-то из Башквицев назвал Жилинкой, показала язык. Маленький, розовый, озорной язычок.

А один из лиственных мальчишек подмигнул.

– Ни разу не встречал такого, – тихо сказал господин Некис.

Рука его поднялась потрогать доски, но замерла на полпути.

– Знаете, госпожа мастер, – произнес он, – сейчас я почему-то верю, что вам по силам примирить местечки.

Глядя на букет, набитый едва ли на четверть, с прорехами и узорами, уходящими в никуда, в желтоватую поверхность дерева, Эльга вдруг почувствовала радостное, щемящее изумление. Это я? Разве это я? Я сделала? А мастер Мару так смогла бы? Нет, конечно же, смогла! Но я вот тоже…

Хотя и не грандаль.

Живые детские лица. Живые! Пофыркивают, искрятся весельем, надувают щеки. Но ведь не души же она украла, вложенные каждому Матушкой-Утробой? И вообще ни о чем таком не думала, просто работала.

– Вот глядит, – расслышала она сердитый голосок с букета. – Ей работать надо, а она глядит. Весь день выглядит.

Действительно! – спохватилась Эльга. Пока есть время, надо бы понизу пройтись, всю половину Башквицев проложить осиной. Детей чуть поправить, фигуры стариков да старух наметить. Ух, работы-то еще!

Она зачерпнула листьев.

Господин Некис отступил, растворился в потерявшемся мире, только голос его задержался, поплыл, обращенный к кому-то невидимому:

– Чего смотрим? Мастера не видели? У самих дел никаких нет? Ну-ка, марш по местам! Хорум! Сист! Сист, кому я говорю! На окраину лагеря, в боевое построение! Будем отрабатывать бой в двойках и тройках.

Дальше Эльга уже не слышала, не видела, не была.

Она летела, она просыпалась дождем, она плыла, едва касаясь детских голов, жертвуя то одной, то другой голове по паре листьев. Выше нос, мальчишки и девчонки! И – бух! – дробилась крошевом о дерево.

Будто сами по себе в букете прорастали штаны, малахаи, шеруги, расползались оборки и складки, выглядывала из-под малахаев плетеная обувка. Вот застежки, вот бусины, вот белеет край свитки, вот платок повязан, а на нем узор северный, инеистый, колючий. Едва-едва очерчиваются фигуры, чуть проступают, намеком, дымкой, овалы лиц. Листья звенят, поют, шепчутся, дрожат под пальцами, а в них, под ними, между ними таится жизнь. И вызволить ее достаточно касания мастера.