href="ch2-457.xhtml#id83" class="a">[457]. Месяц спустя в Чернигове толпа обозленных женщин окружила здание городской службы, ведавшей продовольствием. Сперва местной милиции удалось их усмирить. Однако прибытие армейских подкреплений не только не восстановило порядок, но дало обратные результаты. Солдаты присоединились к бунтующим женщинам, требуя ареста и чуть ли не расправы над начальником милиции Янкевичем. Затем они рассеялись по городу, шаря по магазинам и квартирам и агитируя за погром. Только прибытие надежной артиллерийской части и обещание местных властей распустить целиком городскую службу, ведавшую продовольствием, предотвратили дальнейшее насилие[458]. Украинские лидеры быстро, прочно и верно связали этот взрыв насилия не только с падением фронта, но и с падением государства. Одной из причин, по которой Украина так спешила с учреждением Генерального Секретариата как органа исполнительной власти с исчерпывающими полномочиями на данной территории, было желание разобраться с анархией. Будущий военный диктатор Украины Симон Петлюра в конце июля предупредил Петроград:

Укажите Церетели и Керенскому, что уже в Киеве развивается контрреволюционная агитация. Скорейшее принятие власти в крае для того, чтобы парализовать это движение, а равно своевременно справиться при помощи твердой власти с результатами отступления: дезертирами и бандами беглецов. Вообще необходимо указать, что положение шаткое… [Бондаренко 2006: 56].

В Прибалтике также процветало насилие и развивался процесс децентрализации. Солдаты вместе с местными расхищали чужую собственность, поддерживая замену русских чиновников на эстонцев и латышей[459]. Сообщалось, что в местечке Руен и его окрестностях «вооруженные шайки, именующие себя большевиками <…> терроризируют население», производя самовольные аресты, вымогая деньги. Комиссар Временного правительства и местная милиция были беспомощны[460]. В июле районный комиссар Вольмары жаловался, что поведение 1-го Балтийского кавалерийского полка приобрело «угрожающий характер»: пьяные солдаты нападали на людей и их дома в районе, «терроризировали местных жителей» и избивали милиционеров[461]. В сентябре тот же комиссар в отчаянии писал:

Просим немедленно принять меры против разорительной реквизиции лошадей и скота в прифронтовом районе Лифляндской губернии; запретить солдатам захватить самовольно продукты и другое имущество; учредить в Венденском и Вольмарском уездах военные патрули в волостях для охраны жизни и имущества граждан; применять быстрые примерные наказания к мародерам тыла, дезертирам, грабителям, терроризующим население, оповестить широко население о примененных репрессиях; использовать обозников целесообразнее для военных нужд и не дать им питаться и жить безвозмездно за счет трудового народа. Запретить бессознательным солдатским массам бессмысленно уничтожать местное благосостояние, ибо населению грозит голод, ввести летучие военноследственные отряды для немедленнаго раскрытия все увеличивающихся преступлений; вернуть судебные власти[462].

Конечно, ни комиссар Лифляндской губернии, ни военное командование в регионе не обладали властью ввести хоть какие-то из предложенных мер. С приближением осени условия еще ухудшились. На территории современной Беларуси начиная с конца июня наметился резкий рост преступности. «Власти потеряли авторитет не только у мирного населения, но и у бандитов и воров» [Сольский 2004: 89]. Местная милиция была бессильна, суды завалены работой, совершались тяжкие преступления.

Всплеск насилия был в основном ограничен прифронтовой зоной, но наблюдался также в других местах. В сибирской глубинке группа солдат помогала сборищу местных крестьян напасть на начальника местной милиции и группу лиц народности рома, которых подозревали в краже. Восемь из них были убиты на месте[463]. В Пензенской губернии 5 (18) июля тысячная толпа совершила самосуд над другим предположительным вором и его родителями. В Нижегородской губернии местные власти безрадостно отмечали, что все правонарушения и беззакония имели связь с появлением в пределах губернии дезертиров, отпускных солдат или делегатов от полковых комитетов. Под влиянием агитации названных делегатов и солдат, у местного крестьянства укрепилось сознание, что все гражданские законы утратили свою силу и что все правоотношения теперь должны регулироваться крестьянскими организациями[464].

Подобная децентрализация применительно к легитимному насилию была также очевидна на окраинах. До Временного правительства вскоре дошли слухи о переговорах между казахами, проживавшими в Китае и Туркестане, о создании автономных милицейских частей[465]. Когда беженцы и демобилизованные рабочие из окопов вернулись в Центральную Азию, трения обострились. Русские поселенцы просили вооружить их на случай нового взрыва этнического насилия [Буттино 2007 (2003): 151].

Именно в этой обстановке сильных антиимпериалистических настроений, радикально и анархически настроенных солдат и нарастающей децентрализации стало укрепляться влияние большевиков. Большую часть 1917 года партии сопутствовала удача. У Ленина и его соратников в России военного времени имелись два очень серьезных политических недостатка. Во-первых, они вели с другими нечестную игру. Конечно, они навлекали на себя крайнюю враждебность со стороны правоцентристов, которые видели в них воплощение всего, что есть дурного в революции. Однако антипатия в кругах единомышленников-социалистов, даже дружественных им меньшевиков (социал-демократов) была почти столь же велика. Нет никаких сомнений, что, социалисты проявляли особую злобу в нападках на своих предполагаемых товарищей, и это приводило к все более ожесточенной борьбе по приниципу «все или ничего» среди революционных вождей. К примеру, очень скоро стало ясно, что политическое соперничество между Керенским и Лениным могло закончиться только полным поражением одного из них. Во-вторых, что более важно, большевики в умах общественности были связаны с прогерманскими настроениями. В начале войны они заняли радикальную оборонческую позицию, поставив себя в изоляцию от почти всех остальных партий, социалистического или иного толка, по всему континенту. Если оборончество с точки зрения революции имело логические основания, с точки зрения российской общественности и армии оно не имело смысла вообще. Большинство задавалось вопросом, как большевики могут поддерживать поражение русских, которое позволит немецким милитаристам творить беспредел на земле отчизны. Даже в 1917 году, когда солдаты и мирные граждане ратовали за мир, они делали это при условии, что Германия останется в пределах своих довоенных границ.

Связь большевиков с Германией чуть не довела их до катастрофы. Ленин вернулся в революционную Россию в апреле только за счет благосклонного отношения немецкого высшего командования да знаменитого «пломбированного вагона», доставившего его через Швейцарию на Финляндский вокзал. Кроме того, большевики охотно принимали громадные субсидии немецкого правительства, которое стало считать революцию более перспективным способом выбить Россию из войны, чем военные кампании. Хотя агенты Германии раздавали средства целому ряду групп, в том числе украинским националистам, большевикам доставалось гораздо больше [Fedyshyn 1971: 47]. Когда летнее наступление захлебнулось, на просторах охваченной революцией страны разгорелись массовые протесты, особенно заметные в Петрограде, где толпы вновь грозили свергнуть правительство. Лидеры большевиков нерешительно раздумывали, не взять ли власть в так называемые июльские дни, и нерешительность дорого им обошлась. Керенский гневно обличал Ленина и его соратников, обвиняя