это все еще было требование автономии, а не независимости: «Да будет свободная Украина. Не отделяясь от всей России, не разрывая с государством российским, народ украинский на своей земле имеет право сам устраивать свою жизнь»[446]. Несмотря на это, русские политики и лидеры общественного мнения были охвачены яростью. Кадетская газета «Речь» назвала это «новым звеном в плане Германии по расколу России», поскольку универсал бросал вызов авторитету Временного правительства и предлагал взимать новые налоги, распоряжаться которыми будет украинское правительство. Другой орган кадетов, «Воля народа», назвал универсал «незаконным, ошибочным и опасным». Князь Львов просил «не идти гибельным курсом раскола эмансипированной России». Даже социалистическая газета «Известия» вновь заверяла, что «революционная демократия России означает неделимость государства» [Browder and Kerensky 1961, 1:386-388].

Осознавая степень глубины кризиса, Временное правительство направило в Киев делегацию для переговоров с Радой. К Терещенко и Церетели присоединился Керенский, который был на фронте, пытаясь вдохновить солдат, когда наступление начало захлебываться. Временное правительство сумело сохранить лицо и свои важнейшие принципы, пойдя на компромисс. Оно подтвердило роль Рады в выборе нового Генерального Секретариата, которому предстояло править Украиной, отложило решение земельного вопроса и вопросов общей политики до созыва Учредительного собрания и предоставило военному командованию право остановить украинизацию действующих войск. Из новых рекрутов можно было организовать единицы по этническому принципу [Browder and Kerensky 1961, 1: 389-390]. Но даже это для партии кадетов оказалось слишком. Разгневанные из-за того, что Керенский, Терещенко и Церетели подписали соглашение от своего имени, не спросив их согласия, и будучи категорически против любых шагов в направлении сколько-нибудь значительного местного самоуправления до созыва Учредительного собрания, министры-кадеты в Петрограде всем скопом ушли в отставку [Rosenberg 1974:172-175]. Если заграницей империализм подорвал власть кадетов в апреле, то внутри страны он сделал то же самое в июле.

Однако, как показали дальнейшие события, слепоту кадетов в отношении империализма разделяли очень многие. Петроградские политики как правого, так и левого толка недооценивали и пренебрежительно относились к представителям окраин [von Hagen 1998: 34-35]. В. И. Нуцубидзе сокрушался: «Если в Российском государстве вы хотите положить какому-нибудь собранию конец, возбудите национальный вопрос, все разойдутся». Представители этнических меньшинств выступали перед пустыми залами и в Советах, и на заседаниях Временного правительства [Жданова 2007: 22]. Хотя национальный вопрос и был частью достигнутого компромисса, Керенский непреклонно выступал против существенных изменений политической структуры российского государства в столь нестабильной обстановке. Свою непримиримость он продемонстрировал финнам, враждебно прореагировав на их декларации автономии и распустив сейм. Вскоре он поступит так же в отношении украинцев. Генеральный Секретариат направил свое толкование соглашения от 3 июля, однако Керенский отклонил его и 4 (17) августа утвердил свой собственный пакет «временных инструкций» для Украины, придавших расплывчатым июльским компромиссам более специфическое содержание. Рада была в ярости, потому что сочла эти новые законы слишком благоприятными для русских, и заявила, что они нарушают июльское соглашение, поскольку «продиктованы недоверием к чаяниям всей украинской демократии» и «проникнуты империалистическим отношением русской буржуазии к Украине» [Browder and Kerensky 1961,1:398]. Украинские националисты уже озвучили практически открытую угрозу начать гражданскую войну, предупредив, что украинские солдаты предложили защитить Раду от агрессоров, и теперь грозили выйти из войны с немцами [Бондаренко 2006: 60]. Тогда же Керенский публично высказал свои взгляды по национальному вопросу, открыв Московское государственное совещание в августе упоминаниями о «невозможных» и «губительных» требованиях финнов и украинцев [Abraham 1987: 259].

В конце лета 1917 года для националистов было вполне естественно задаться вопросом, какая государственная система могла возникнуть в результате работы Учредительного собрания, состоящего из представителей русской национальности, абсолютно глухих к их чаяниям. Даже Керенский, который, как мы наблюдали, всего несколькими месяцами ранее с думской трибуны заявлял, что долг российского общества – критически оценить свое моральное право на управление окраинными землями, теперь сам оказался сторонником русского империализма. Но националисты знали также, что в границах их «собственных» территорий существовало много других политических партий и идей и что поддержка их носила ограниченные масштабы. Политическая слабость и принципиальная непримиримость всех партий «заморозили» существующую ситуацию, пока страна весь год продолжала разваливаться на глазах. Все больше политиков провозглашали лозунг «национального самоопределения», однако подразумевали под этим совершенно иные вещи. Вместо федерализма – термина, которого многие осторожные политики старались избегать, – либералы и социалисты умеренного толка с энтузиазмом говорили о «децентрализации» и создании государственной системы, которая даст возможность власти на местах решать свои строго местные вопросы, облегчая тем самым бремя столичных законодателей. Это подавалось как «продолжение имперской традиции» [Жданова 2007: 22-24].

Появление военных диктаторов

Однако вопросы государственного и национального суверенитета создавали намного меньше проблем, чем вопросы местного суверенитета, вышедшие на первый план с крушением империи. Июньское наступление явилось отчаянной попыткой наладить дисциплину в армии и покончить с войной – попыткой, которая провалилась. Два феномена, пребывавшие в зачаточном состоянии с начала войны, теперь явили себя во всей мощи, определив характер не только течения 1917 года, но и всей Гражданской войны в России. Первым из них стало столкновение недисциплинированных вооруженных людей в военной форме с гражданским населением империи. Начавшись, как мы видели из предыдущих глав, в прифронтовых польских землях в 1914 году, это явление затем, в 1915и 1916 годах, вышло далеко за обозначенные пределы. Вскоре мы увидим, как год 1917-й обострил проблему «диких солдат».

Вторым феноменом стало развитие военной диктатуры[447]. В определенном смысле эту возможность обеспечили русским солдатам и офицерам условия военного времени. Установление власти военных над гражданской жизнью в прифронтовых землях создало прецедент, дало опыт и убедило офицеров, что для них непозволительно отдать управление этими территориям штатским. Грандиозные планы этнических чисток, предложенные генералом Янушкевичем (и осуществленные, несмотря на резкие возражения Совета министров) стали наиболее очевидным проявлением этой тенденции в первые годы войны. Янушкевич, по сути, контролировал и происходившее в военной и политической сферах на землях, где дислоцировались русские армии, и не проводил особого различия между военными и политическими целями, которые ставил перед собой. Не менее важно, что многие сдерживающие силы, которые могли бы замедлить становление военной диктатуры, либо теряли мощь, либо потерпели неудачу. Хорошо одетые чиновники министерств и модные салоны Петрограда были далеко, и люди в военной форме все больше привыкали принимать решения по гораздо более широкому кругу вопросов, чем до войны. Однако Янушкевич не был военным диктатором. И действительно, его хорошо знали как жизнерадостного и приятного гостя, «благородного человека до мозга костей», в тех самых салонах, чье значение теперь