нацистских ужасов из-за двух критических ошибок: научной безграмотности и политической нелегитимности. Лженауку использовали для поддержки лжегосударства, а лжегосударство, в свою очередь, пестовало лженауку. Новые евгеники собирались обойти эти ловушки за счет приверженности двум магнетическим ценностям – научной точности и свободы выбора.

Научная точность гарантировала бы, что пороки нацистской евгеники не инфицируют новую систему. Генотипы оценивали бы объективно, без помех или предписаний со стороны государства, исключительно на основе строгих научных критериев. Возможность выбора сохранялась бы на каждом этапе, что гарантировало бы полную свободу принятия решений в рамках евгенической селекции – как относительно пренатальной диагностики, так и относительно абортов.

И все же, по мнению критиков, неоевгенику пронизывали некоторые из тех же принципиальных недостатков, что снискали дурную славу ее предшественнице. Самая резонансная критика новой евгеники пришла (что неудивительно) со стороны той дисциплины, которая и вдохнула в нее жизнь, – генетики человека. По мере продвижения своих исследований Маккьюсик и его коллеги все четче понимали, что взаимосвязи человеческих генов с заболеваниями гораздо сложнее, чем могли ожидать евгеники. Синдром Дауна и карликовость предоставляли в этом отношении поучительные примеры. В случае синдрома Дауна, при котором хромосомные аномалии четко выражены и легко выявляются, а связь между ними и клиническими проявлениями в высшей степени предсказуема, пренатальная диагностика и аборты могли показаться оправданными. Но даже при этом синдроме, как и при карликовости, индивидуальные различия между пациентами с одинаковыми мутациями были поразительными. У большинства людей с синдромом Дауна наблюдались серьезные физические и умственные отклонения. Однако у некоторых, вне всяких сомнений, функциональность по большей части сохранялась, и такие пациенты могли вести относительно самостоятельную жизнь, требующую минимального вмешательства. Даже целая лишняя хромосома – самая значительная из возможных для человеческих клеток генетических аномалий – не могла самостоятельно и однозначно предопределять недееспособность: она существовала в конкретном генетическом контексте, и ее влияние корректировали факторы среды и геном в целом. Генетическое заболевание и генетическое благополучие были не обособленными соседними странами, а скорее плавно переходящими друг в друга территориями, разделенными тончайшими, зачастую прозрачными, границами.

Еще сложнее дело обстояло с полигенными заболеваниями – скажем, с шизофренией или аутизмом. Хотя было отлично известно, что в развитии шизофрении значителен генетический компонент, уже ранние исследования указывали на глубокую вовлеченность в процесс множества генов, расположенных на разных хромосомах. Как отрицательный отбор мог бы искоренить все эти независимые детерминанты? И что, если какие-то из генетических вариантов, запускающих в особых средовых и генетических контекстах развитие психического расстройства, были бы именно теми генами, которые в других условиях расширяют возможности? По иронии судьбы, Уильям Шокли – самый выдающийся из доноров грэмовского банка спермы – страдал от параноидного синдрома, плохой переносимости общества и приступов агрессии, что некоторые его биографы относили на счет высокофункционального аутизма[758]. А если бы когда-нибудь в будущем при внимательном изучении в «гениальных образцах» из репозитория обнаружили бы те самые варианты генов, которые при других обстоятельствах посчитали бы «болезнетворными»? Или так: а если бы «болезнетворные» варианты генов заодно способствовали гениальности?

Маккьюсик, к примеру, был убежден, что «излишний детерминизм» в генетике и его огульное приложение к селекции человека приведут к созданию того, что он называл генетико-коммерческим комплексом. «Ближе к концу своего срока президент Эйзенхауэр[759] предупреждал об угрозах военно-промышленного комплекса, – говорил Маккьюсик. – Было бы уместным предупредить людей и о потенциальной опасности генетико-коммерческого комплекса. Растущая доступность тестов, выявляющих ожидаемые (или вредные) генетические качества, может привести к тому, что коммерческий сектор и рекламщики с Мэдисон-авеню будут оказывать мягкое или даже не мягкое давление на супругов в вынесении ценностных суждений при выборе своих половых клеток для воспроизводства».

В 1976-м опасения Маккьюсика по-прежнему казались больше теоретическими. Хотя список человеческих заболеваний с генетической подоплекой экспоненциально рос, бо́льшую часть генов-виновников еще только предстояло идентифицировать. Технологии клонирования и секвенирования генов (и та и другая появились в конце 1970-х) сделали возможным успешный поиск таких генов у человека, а значит, и появление диагностических тестов. Но в гаплоидном геноме человека 3 миллиарда нуклеотидных пар, а типичная болезнетворная мутация может затрагивать всего одну из них. Клонировать и секвенировать все гены в геноме ради отлова одного такого изменения было немыслимо. Чтобы найти связанный с интересующим заболеванием ген, его нужно было как-то картировать, то есть понять, в каком месте генома он находится – и чем точнее, тем лучше. Но как раз этого и недоставало диагностической технологии: хотя казалось, что генов, связанных с болезнями, предостаточно, найти их на просторах человеческого генома было совсем непросто. Как выразился один генетик, генетика человека завязла в элементарной проблеме «иголки в стоге сена»[760].

Случайная встреча в 1978-м укажет на решение этой проблемы и позволит генетикам картировать и клонировать гены, связанные с разнообразными человеческими заболеваниями. Та встреча вместе с последовавшим за ней открытием ознаменует один из поворотных моментов в изучении генома человека.

Деревня танцоров, атлас родинок

Хвала тебе, Господь, за пестроту вокруг[761].

Джерард Мэнли Хопкинс,

«Пятнистая краса»[762]

Мы неожиданно столкнулись с двумя женщинами[763], матерью и дочерью. Обе они были высокими, тощими, словно мертвецы, и обе сгибались, извивались и гримасничали.

Джордж Хантингтон

В 1978 году два генетика[764], Дэвид Ботштейн из МТИ и Рон Дэвис из Стэнфорда поехали в Солт-Лейк-Сити в качестве членов комиссии по оценке магистерских работ студентов Университета Юты. Встреча проходила в нескольких километрах от города, в местечке Альта высоко в горах Уосатч. Ботштейн и Дэвис делали пометки во время многих докладов, но одно выступление особенно зацепило их обоих. Магистрант Керри Кравиц и его научный руководитель Марк Сколник кропотливо изучали наследование гена, ответственного за гемохроматоз. Эту болезнь, знакомую врачам еще с античных времен, вызывает мутация в гене, регулирующем всасывание железа в кишечнике. У больных гемохроматозом всасывание идет невероятно интенсивно, и их тело медленно забивается отложениями железа. Металл душит печень, поджелудочная железа перестает работать, кожа постепенно бронзовеет, а потом становится землисто-серой. Орган за органом тело превращается в минерал, подобно Железному Дровосеку из «Волшебника страны Оз», что ведет к дегенерации тканей, отказу органов и в конечном счете к смерти.

Задача, которую задумали решить Кравиц и Сколник, касалась базового концептуального пробела в генетике. К середине 1970-х идентифицировали уже тысячи генетических заболеваний, включая гемохроматоз, гемофилию и серповидноклеточную анемию. И тем не менее выявить генетическую подоплеку болезни не то же самое, что определить конкретный ген, отвечающий за