Больше Эскофье никто из бухгалтерского отдела отеля не беспокоил.

А в марте неожиданно позвонил Морис и сказал, что Саре стало лучше, и она даже хочет начать съемки фильма «Гадалка». Так что вполне можно нанести ей краткий визит.

С тех пор как белый трюфель был выкопан из земли, прошло уже почти четыре месяца. И Эскофье, каждый раз открывая шкаф, гнал от себя мысль о том, во что этот трюфель теперь превратился. Но не думать о нем не мог. Трюфель ведь тоже все это время ждал, постепенно истаивая. И Эскофье тревожился, зная, что за эти месяцы рис наверняка поглотил почти весь вкус, который еще оставался в трюфеле, а возможно, и всю красоту его чудесной зернистой плоти.

И все же, когда Морис наконец позвонил, Эскофье осторожно вытащил стеклянную баночку с рисом, сунул ее в бархатный мешочек. «Какое бы открытие нас ни ждало, мы сделаем его вместе!» И, взяв такси, отправился в дом Сары на бульваре Перейра.

— Она очень плохо себя чувствует, — с мрачным видом сказал ему Морис, впуская в дом. Но Эскофье не был готов воспринять истинный смысл этих слов. Когда он открыл дверь в ее гостиную, то увидел там целую толпу серьезных молодых людей — они спорили о чем-то, энергично кивая головой, поправляли свет, что-то жевали, курили, смеялись и туда-сюда толкали камеру, точно огромного черного зверя, который никак не хочет приручаться и слушаться их. И в центре всего этого была Сара. Но глаза ее смотрели тускло, а лицо лишено всякого выражения. Она словно чего-то ждала, но отнюдь не начала следующей съемки, а чего-то куда более мрачного.

У Эскофье заболело в груди.

— Тихо! — крикнул какой-то мужчина, и в комнате стало совершенно тихо.

Позднее Эскофье не желал или не мог припоминать, что именно она тогда сказала, какие строки произнесла. Ему хотелось помнить только звук ее дивного, ничуть не потускневшего со временем голоса, который вновь зазвучал, точно серебряный колокольчик, стоило включить камеру. Услышав ее голос, такой чистый и сильный, Эскофье почувствовал, как на глаза ему навернулись слезы. Возраст не имеет никакого значения! Но как только съемка закончилась, к ним вновь подступила тьма. И комната тут же стала выглядеть неуютной, неприбранной. Эскофье весь дрожал, когда Морис подвел его к креслу Сары. Он расцеловал ее в розовые нарумяненные щеки, а она шепнула:

— Легенда все-таки побеждает, невзирая на ход истории.

— Ты голодна?

— А ты?

Морис отвез ее в инвалидном кресле на кухню и оставил наедине с Эскофье.

Во льду охлаждалась бутылка «Моэ». Яйца тоже имелись, шесть штук. И чеснок. И сливки. Эскофье развязал бархатный мешочек и вытащил баночку с рисом.

— Это очень редкий трюфель, — сказал он. — Такая же редкость, как ты. — Увы, когда он высыпал рис, вонь оказалась просто невыносимой. От трюфеля пахло протухшей курятиной. Но Эскофье все же разрезал трюфель на ломтики, хотя он стал рыжеватым и хрупким, как обожженная глина.

— Quand même, — сказала Сара и засмеялась — все тем же звонким и неистовым смехом.

И Эскофье тоже засмеялся.

Яичница так и не была приготовлена. И шампанское не было выпито.

И за окном город Париж, город дыма и шелка, отчего-то вдруг притих.

— Я люблю тебя, Повар, — сказала она.

— Шеф, — возразил он.

Больше четырех тысяч раз Сара умирала на сцене, но ни одна из ее ролей так и не подготовила ее к реальной смерти. Смерть пришла так тихо. «Да нет, я ошиблась», — думала Сара. Но на следующий день камера заметила произошедшие в ней перемены — словно что-то слегка сдвинулось, и теперь она неотвратимо ускользала. Но сцена была уже отснята. И Сару перенесли в постель. Несколько дней подряд возле ее дома собиралась толпа. Люди ждали. И Морис каждый час выходил и сообщал о ее здоровье.

— Ничего, я заставлю их помучиться, — говорила она. — Они всю жизнь мучили меня, а теперь пришла моя очередь.

Когда зазвонили колокола, весь Париж высыпал на улицу. Люди плакали. Но Эскофье к ним не присоединился. Не мог.

Ему пора было возвращаться домой.

Человек из компании «Кьюнард»[135]выразился не совсем ясно. В своем письме он сообщил, что Эскофье приглашен в качестве гостя на лайнер «Беренгария», лайнер миллионеров, и путешествие на нем в Америку является подарком на восьмидесятилетие от бывшего нанимателя. Что ж, это было понятно. Письмо, кстати, было весьма дружелюбным; там упоминалось, в частности, что это судно было названо в честь королевы Беренжеры, или Беренгарии Наваррской, супруги Ричарда I, сына Элеоноры Аквитанской.[136]

«Эта королева и ее Ричард десятилетиями жили порознь, — писал Эскофье человек из компании „Кьюнард“, — но мы не настолько жестоки, чтобы разлучить Вас с Вашей супругой, известной поэтессой Дельфиной Даффис. Она оказала бы нам большую честь, если бы смогла присоединиться к Вам во время этого путешествия».

Ирония ситуации была Эскофье ясна. Он отослал в компанию подтверждение на себя одного, а письмо с приглашением тут же потерял. Он снова жил в Париже. Совершенно один. И ему было трудно поддерживать в доме порядок. Благополучного и спокойного возвращения на виллу «Фернан» не получилось даже после его выхода на пенсию. В очередной раз. И дело было даже не столько в Дельфине и детях, сколько в самом Монте-Карло. Этот город стал каким-то неправильным, слишком шумным, полным раздражающих звуков суетливой повседневной жизни. Париж — вот место, где Эскофье жить хотелось, но Дельфина отказывалась покинуть свой дом и бесчисленных детей и внуков. Вот почему Эскофье в ответном письме тому человеку из компании «Кьюнард» сообщил, что мадам Эскофье слишком больна, чтобы совершать подобные путешествия, а потом, обнаружив, что Дельфина и в самом деле больна, страшно удивился, но втайне испытал некоторое облегчение: все-таки он почти не солгал.

Однако, как оказалось, человек из компании «Кьюнард» сообщил ему в своем письме далеко не все.

Когда Эскофье прибыл в порт, уже один лишь вид этого огромного корабля вызвал у него самые неприятные чувства. Это был не пароход, а небольшой городок; одна только его команда состояла из нескольких тысяч людей. И потом, это судно чрезвычайно напоминало «Титаник».