— Верно, я и забыл. — Врач пожал Эскофье руку. — Обед принесут примерно через час. У нас тут готовят тартинки со снежным яблоком, уж их-то ни в коем случае пропустить нельзя.

— Снежные яблоки? Но это такая редкость!

— Вот их вам и принесут. А пока поспите немного.

Врач выключил свет и тихонько прикрыл за собой дверь каюты. Судно уже вышло в море. У Эскофье была роскошная отдельная каюта с большими окнами; за окнами играл на волнах неверный лунный свет.

Эскофье закрыл глаза и попытался вспомнить вкус снежных яблок. Когда он был ребенком, у них дома, за отцовской кузней, росла старая кривая яблоня, которая приносила как раз такие яблоки. Его мать всегда очень старательно их собирала, но яблок было маловато, даже на один пирог не хватало. Они были, пожалуй, немного терпковаты, но очень сладкие, почти как сорт «макинтош», а их мякоть была просто белоснежной и невероятно сочной — в общем, никакие другие яблоки не шли с ними ни в какое сравнение.

И, мечтая об этих яблоках, о том, как он вгрызается в их нежную мякоть, Эскофье уснул.

Он проспал, наверное, несколько часов, когда его разбудил стук в дверь. И в один миг тот сон исчез, сменившись совершенно иным видением. Эскофье вдруг снова оказался у входа в обеденный зал лайнера «Император» и снова в 1913 году. Мир тогда находился на грани войны, хотя кайзер Вильгельм клялся всем газетчикам на свете: «Я заинтересован исключительно в мирном сосуществовании».

Эскофье верил ему. Да и как было не поверить. Стоило ему увидеть этого человека, как он вспоминал «дорогого Берти», который когда-то все пытался покупать женщин для своего странноватого кузена Вильгельма, застенчивого юноши с изуродованной рукой. С тех пор Вильгельм, может, и стал императором Германии и прусским королем, но Эскофье он всегда казался тем юным и немного печальным внуком королевы Виктории, каким был когда-то.

Тогда, на «Императоре», после того как была подана последняя перемена, император сказал Эскофье:

— Останьтесь. Посидите со мной. Мы ведь, в конце концов, старые друзья, не так ли?

В зале было полно высокопоставленных лиц Германии и очень много военных. После того как тарелки опустели, начался вечерний фильм. Разумеется, на немецком. Первая лента была посвящена ловле омаров, и в нем главную роль играла очаровательная французская актриса, так что Эскофье не нужно было выяснять, кто и что там сказал. К тому же актриса была очень хороша собой, и он прямо-таки наслаждался фильмом. Следующий фильм, видимо, был только что снят, причем при плохом освещении, да и съемка оставляла желать лучшего, но его направленность тем не менее была ясна. Это был фильм, снятый германской разведкой и посвященный подводным учениям французских субмарин в Тунисе.

Кайзер явно собирался напасть на Францию.

Эскофье не помнил, как он вышел из зала. Ему хотелось думать, что он встал, как только уяснил для себя, ЧТО видит на экране. Ему хотелось думать, что, выйдя оттуда, он сел в спасательную шлюпку и поплыл по бурному морю назад, а добравшись до берега, сразу же позвонил во дворец и потребовал встречи с принцем Эдуардом. Ему хотелось думать, что он все сделал именно так.

Но ничего подобного он, разумеется, не сделал. В конце концов, Вильгельм был внуком королевы Виктории, императором. И никаких сцен в его присутствии Эскофье устраивать не мог, иначе под вопрос была бы поставлена его репутация, что было бы очень плохо для бизнеса.

Так что Эскофье попросту ушел к себе и никому ничего не сказал.

А на следующее утро кайзер попросил его о встрече.

— Вы помните тот обед с Леоном Гамбеттой в «Ле Пти Мулен Руж»? — спросил он. — Нам тогда еще прислуживала эта актриса, Бернар, помните?

Стоило Вильгельму упомянуть об этом, и перед глазами у Эскофье возник Ксавье — безмолвный, окровавленный, лежащий на полу; и Сара — тоже на полу — держит на коленях голову самоубийцы; и кровь, кровь повсюду…

— Конечно, помню, — ответил он кайзеру. Виноградник Ксавье в Эльзасе по-прежнему принадлежал семейству того немецкого офицера, и это семейство по-прежнему делало самое лучшее вино в регионе. Да и сам Эскофье давно уже не вспоминал о Ксавье. — Я прекрасно все помню. Я помню каждое меню, которое когда-либо создавал.

— Гамбетта тогда рассказал нам о вашем с ним разговоре в винном погребе и назвал вас «Иудой», но в этом не чувствовалось ни малейшей недоброжелательности. «Вы всегда можете полностью доверять Эскофье, — сказал он также, — ибо ему не свойственна фанатичная убежденность апостола Павла. Еда — вот его единственный Бог».

Эскофье побледнел.

А император наклонился и потрепал его по руке.

— Друг мой, что с вами? Я вовсе не хотел вас шокировать, я рассказал об этом только потому, что хотел признаться: все эти годы я действительно полностью доверял вам. Все мы вам доверяли. И моя бабушка, и этот ужасный Берти, и Гамбетта… и даже ваша Бернар, как я подозреваю. Да стоило мне попробовать того ягненка, которого вы тогда для нас приготовили — я о нем и до сих пор порой мечтаю! — чтобы понять: по-настоящему вы не любите ни свою страну, ни женщин, ни Бога. Кое-кто по этой причине мог бы счесть вас язычником. Но мне вы кажетесь человеком почти идеальным. Вы не запятнаны ни привязанностью, ни верностью, ни любовью. И это вызывает мое искреннее восхищение. Ибо подобная отстраненность души открывает путь к истинному величию. Собственно, теми же чертами характера обладаю и я сам.

И после этих слов император удалился.

А тем же утром, но чуть позднее, пресс-секретарь императора скормил газетчикам некую историю об имевшем место разговоре между Вильгельмом и Эскофье, во время которого якобы было сказано: «Если я император Германии, то вы император шеф-поваров».

И вот много лет спустя Эскофье вновь оказался на борту бывшего «Императора». Дверь в его каюту приоткрылась, в нее хлынул поток света, и старик, окончательно очнувшись, сел, моргая глазами.

— Обед! — радостно оповестил его человек из компании «Кьюнард» и вкатил в каюту сервировочный столик, буквально заваленный едой; различные кушанья так и громоздились на нем.

Но Эскофье все еще никак не мог проснуться. Ему вдруг почудилось, что он видит перед собой покойного сына.

— Это ты, Даниэль? — спросил он.

— Dinner, — поправил его человек из компании «Кьюнард». — Обед.

— Господь прячется повсюду, Даниэль.

— Да-да, dinner!

Молодой человек тронул Эскофье за плечо, и видение исчезло. Старик посмотрел на стол, заставленный тарелками, на человека из компании «Кьюнард» — он был совсем не похож на Даниэля.

— Dinner, — снова сказал этот молодой человек.

— Так ведь все же остынет!

— Oui, — с гордостью сказал человек из компании «Кьюнард». Слово «да» явно было единственным французским словом, которое он знал. — А на десерт, — и он приподнял серебряную крышку над фарфоровым блюдом, — яблочный пирог! С пылу с жару!