Именно дети, игравшие в руинах, строившие запруды из кусочков дерева и камней в ручейках талой воды, приковавшие к себе мое внимание в то послеполуденное время, заставили меня почувствовать всю глубину отчаяния последних дней, одновременно вселив слабую надежду на лучшее будущее.

«Если бы каким-то образом удалось внести в души этих ребятишек надежду на здоровье и благоденствие, – думалось мне, – и показать, что за слабенькой радугой, раскинувшейся в небе в тот день, и первыми лучами мартовского солнца, пробившегося сквозь тучи, скрываются такие понятия, как свобода и безопасность, вознаграждение за завершенный труд и возможность спокойных прогулок по широким красивым проспектам, а также теплота человеческих отношений, тогда и руины, и чары злых волшебников потеряют свою власть над ними, и в их жизнь войдут прекрасные феи».

Но откуда было взяться этому? От родителей? Родители были стоиками и закаленными людьми, лишившимися многих былых иллюзий, но пребывающими пока в замешательстве и неосведомленности, сами еще не разобравшимися в своих мечтах и представлениях о новой жизни. От американцев? Мы постараемся сделать все от нас зависящее. Но и мы не знаем точно, каким образом устранить ту политическую нестабильность, которая установилась в этом регионе. Да и видение-то наше закрыто пологом привычек, комфорта, неправильным и даже коррумпированным пониманием своей роли победителей и оккупантов.

Понедельник – последний день моего пребывания в Германии. Я вылетел рано утром во Франкфурт-на-Майне и провел там еще несколько бесед с различными людьми, а потом отправился в гостевой дом для особо важных лиц в Таунусе на послеобеденный отдых. Это было то самое место, где мы, американские дипломаты, будучи интернированными, провели 14 лет назад злополучную зиму 1941/42 года. Поздно вечером я сел в парижский ночной поезд.

Прошедший день был солнечным – первым днем хорошей погоды за время моего пребывания в Германии. Несмотря на уже наступившую темноту, небо на западе еще светлело, и на нем появились звезды. В деревнях, мимо которых мы проезжали, народ высыпал на улицу, наслаждаясь первым теплым весенним вечером. Все дороги были запружены автомашинами, в основном немецкими. Я подумал о бизональной территории, проносившейся в темноте, и мне даже показалось, что я слышу невнятный гомон возрождающейся жизни, снова набиравшей рабочий ритм, жизни, освобождающейся от шока и прострации прошедших долгих лет. Десятки миллионов человеческих существ разного возраста и различного образа жизни вели себя как и подобает человеку, побуждаемому тысячами стимулов к получению наследства, образования, общественного признания и удовлетворения материальных потребностей, а также эмоций. Что бы мы ни делали, они уже будут оставаться сторонними наблюдателями. Теперь их уже ничто не удержит от поиска отдушины, подающей свежий воздух, и чувства того, что они делают нечто важное, полезное и необходимое.

Будем ли мы в состоянии проделать необходимый путь в этом море человеческих чувств и желаний, который не противоречил бы нашим собственным интересам? Сможем ли мы понять, что выступаем в роли врача, от знаний и умений которого зависят здоровье и сама жизнь пациента, без которых, в свою очередь, не могут быть обеспечены единство и успехи западного мира? Удастся ли нам направить намечающееся развитие в русло кооперации и конструктивности? Сможем ли мы обставить свое участие таким образом, что оно будет восприниматься ими как весьма необходимое и потребное? Или же мы недовольно повернемся к ним спиной, резко изменив свое отношение и не оставив им никакого выбора, в результате чего они окажутся не только в стороне от нас, но и против нас. В связи с этим на ум приходят слова великого немецкого поэта Гёте, которыми германская коммунистическая партия в свое время заканчивала свои собрания и митинги:

* * *

Пока я находился с визитом в Германии, появились первые признаки готовности русских снять блокаду Берлина. 30 января Сталин в заявлении, сделанном им западным журналистам, сказал, что в качестве непременного условия снятия блокады должно стать временное (а не постоянное) снятие с повестки дня вопроса о создании западногерманского правительства, не упустив возможности отметить трудности, связанные с проблемой денежного обращения (введение западногерманской марки). Профессор Филипп Джессап, бывший послом, полномочия которого не ограничивались территорией определенного государства, при госсекретаре, запросил, по поручению Ачесона, представителя Советского Союза в ООН Якова Малика, носит ли это заявление случайный характер. Малик, проконсультировавшись со своим правительством, ответил 15 марта, что оно не случайно. После этого последовал конфиденциальный обмен мнениями обоих, естественно широко не афишируемый. В конце апреля он закончился принятием договоренности о снятии блокады и созыве нового совещания совета министров иностранных дел. Позднее установили дату проведения этого совещания – 23 мая.

Предстоявшее совещание совета министров иностранных дел вновь заострило вопрос о нашей позиции по германской проблеме в целом. Тема эта широко обсуждалась в прессе и вызвала интенсивные дискуссии в нашем департаменте. Среди различных альтернатив всплыл и план А, хотя для многих это и показалось странным. Казалось даже, что на этот раз он был близок к одобрению и принятию. Требовалось срочное завершение Лондонской программы, чтобы представить ее – и это намерение почти не скрывалось – министрам иностранных дел Большой четверки в качестве свершившегося факта. Многочисленные ее авторы носились с ней, как мать с маленьким ребенком. Поскольку в нее вложено много труда и конечная реализация была близка, им казалось маловероятным, что кто-либо поставит ее под угрозу срыва, внеся другое возможное решение проблемы переговоров с русскими, с учетом того, в частности, что они склоняются к мысли, так или иначе, снять блокаду Берлина. Генерал Клей, оставивший свой пост главнокомандующего оккупационными войсками в Германии и возвратившийся в Штаты в ореоле вполне заслуженной славы за долгое и блестящее исполнение своих обязанностей, вроде бы не только одобрил Лондонскую программу, но и рекомендовал принять ее окончательно, учитывая значительные трудности, создавшиеся на данный период времени в Германии. Однако в его опубликованных мемуарах[41] я не нашел никаких высказываний, в которых говорилось бы, что он выделял Лондонскую программу в качестве одной из лучших основ для достижения необходимого соглашения с русскими. В своем же заявлении прессе по возвращении из Германии он высказал мнение, что оккупационные войска союзников надлежит оставить в Западной Германии на ближайшие 5, а то и 20 лет, чтобы гарантировать жизнь немцев по новой конституции. При необходимости он даже будет возражать, если в наше правительство поступит предложение о целесообразности принятия решения на четырехстороннем уровне на предмет вывода союзных войск из основной части Германии и отказа вообще от оккупационного контроля.