Да и в самом Госдепартаменте более не высказывались мысли о приоритетности плана А. Думаю, что не ошибаюсь, вспоминая по памяти отношение Ачесона к этому плану, когда он называл его довольно любопытным, не лишенным определенного смысла и не стандартным, но недостаточно основательным, в связи с чем не рассматривавшимся серьезно. Таким образом, к предложениям группы планирования в самом департаменте было проявлено мало интереса, и вообще не предпринималось никаких шагов по подготовке новой встречи министров иностранных дел. Даже французов и англичан не оповестили об этом, и с ними не провели никаких обсуждений возникавших вопросов. В результате к середине мая 1949 года время для серьезного рассмотрения этой проблемы было упущено и, более того, не проявлено желание о разработке общей позиции западных держав.

Почему все же при этих обстоятельствах кто-то из нашего правительства решил представить план А на Парижской конференции, сочтя это за удачный ход, – для меня так и осталось загадкой. Поскольку заседание совета министров иностранных дел большой четверки должно было начаться 23 мая, решили, что госсекретарь отправится в Париж 20 мая, а Болен и Джессап вылетят туда в ночь с 12 на 13 мая, чтобы провести с англичанами и французами предварительный обмен мнениями по выработке общей западной переговорной позиции на предстоящем совещании. Им поручили представить французским и английским коллегам план А в качестве возможной альтернативы, принимавшейся во внимание нашим правительством, но не получившей еще окончательной рекомендации. Как раз в день их отлета в газете «Нью-Йорк тайме» появилась статья, принадлежавшая перу Джеймса Рестона, вашингтонского корреспондента этой газеты, в которой довольно подробно, в деталях, рассматривалась та часть плана А, в которой говорилось о возможности частичного вывода оккупационных войск из Германии и в качестве автора этой идеи назывался я. В конце статьи, уже на внутренней полосе газеты, было сказано, что «пока» еще нет окончательного решения, чтобы план этот был представлен в Париже в качестве американского. Более того, не совсем точно и даже противоречиво утверждалось, что план обусловлен готовностью русских к образованию центрального правительства Германии в соответствии с положениями Лондонской программы. (Я сказал «не совсем точно» и «даже противоречиво», поскольку Лондонская программа рассматривала оставление на неопределенное время оккупационного контроля и сохранение союзных войск на всей территории Германии, тогда как при разработке плана А мы постарались избежать этих определений.) Вместе с тем в статье Рестона ничего не говорилось о специальных мерах безопасности, предусмотренных в плане А. В результате этого у французского и английского правительств могло сложиться впечатление, что Соединенные Штаты вынашивают идею о выводе основной части своих войск из Германии, скрывают это от них и намереваются сообщить об этом на четырехстороннем уровне.

Поскольку в статье даже не сделалось попытки ознакомить правительства Франции и Англии с моей концепцией и рациональной стороной плана А, она, скорее всего, могла напугать их и настроить против плана. И реакцию их можно было предвидеть. Французы, например, встали на дыбы подобно испуганной лошади. Их тревога была настолько большой, что Джессап посчитал необходимым на следующее утро после своего прибытия в Париж срочно навестить французского министра иностранных дел Робера Шумана и заверить его, что статья эта лишена оснований. Некое высокое французское официальное лицо заявило корреспонденту «Нью-Йорк тайме» в Париже: «…Если статья предназначалась для того, чтобы напугать Францию и заставить ее отказаться от солидарности с западными державами, на которую она недавно пошла, то целью ее было освобождение большей части Германии от союзной оккупации еще до заключения мирного договора». (Высокопоставленный чиновник добавил несколько абсурдно, что «многие немцы подверглись бы смертельной опасности со стороны националистических или нацистских организаций в случае отвода войск западных держав на побережье».)

Неизбежная задача Джессапа и Болена при таких обстоятельствах – заверение французов и англичан в том, что эта идея не имеет поддержки в нашем правительстве и что статью не следует принимать всерьез. Такой бесчестный поступок дал ложное толкование – не знаю уж к лучшему или худшему – моим усилиям, направленным на то, чтобы воспрепятствовать самоизоляции нашего правительства и занятию им такой позиции, которая со временем превратилась бы в барьер при решении вопроса о выводе войск из Германии и Европы, и побудить его принять решение, позволившее бы сохранить возможность достижения четырехстороннего соглашения по этому вопросу.

А что же было в действительности предложено западной стороной в Париже в мае 1949 года на совещании министров иностранных дел? В итоге все предложения свелись к тому, что если различные земли советской зоны оккупации проявили бы стремление к вступлению в западногерманскую федерацию на условиях Лондонской программы, а советские ставленники в этих регионах позволили бы им сделать это, то мы любезно не стали бы препятствовать такому процессу. Изучая данную проблему, наша группа планирования пришла к выводу, что подобная постановка вопроса, в случае ее принятия советским правительством, сработала бы односторонне в пользу западных держав и означала бы потерю Советским Союзом своих позиций в Германии и, следовательно, была бы нереальной, как нереальна идея создания на территории, оккупированной советскими войсками, демократической политической системы, находившейся бы под контролем межсоюзнической администрации или какого-то другого органа, в который входил бы и главнокомандующий советскими войсками.

Спустя несколько лет Ачесон публично возвратился к вопросу нашего несогласия с его политикой в отношении Германии в то время. Это несогласие возрастало в последующие годы сначала при принятии решения о перевооружении Западной Германии и включении ее в качестве полноправного члена в Североатлантический альянс, а затем при принятии решения уже советом НАТО в 1957 году о строительстве обороны Германии и континентальных членов НАТО на основе ядерного оружия.

Что же касается 1949 года, то наше несогласие касалось в первую очередь не столько долгосрочных намерений, сколько целесообразности и важности ближайших планов. Вообще-то я, как в то время, так и сейчас, испытывал определенные симпатии к позициям Ачесона, поскольку на нем лежала большая ответственность. Лондонская программа, переданная ему в сформулированном виде, еще задолго до того, как он стал госсекретарем, означала и для него совершившийся факт. Поставить ее под угрозу срыва было для него нелегким делом. На нем лежала обязанность сохранения западного единства, консолидации и улучшения политических и экономических условий в Западной Германии, а также недопущения действий, которые способствовали бы росту недоверия и имеющихся опасений западноевропейских союзников. Да и немедленного согласия русских на принятие плана А в то время ожидать было нельзя. С другой же стороны, бесстыдное проталкивание его могло легко дезориентировать и вызвать тревогу у западников. Поэтому предлагать ему манипулировать этими предложениями при тех обстоятельствах было непросто.

Серьезные же разногласия у нас имелись по таким вопросам, как: необходимость сохранения достаточно большой гибкости в наших отношениях с русскими – чтобы создание нового западногерманского правительства не положило этому конец и не стало непреодолимым препятствием в достижении желательных соглашений с Россией; необходимость постоянного поиска новых путей и недопущения формальностей при рассмотрении с французскими и английскими союзниками проблем будущей Европы – при этом основной упор должен быть сделан на вопросе военной оккупации (военную администрацию я считал политически безграмотной и коррумпированной и к тому же еще и недостаточно дисциплинированной).