Когда что-то происходит со мной в первый раз, у меня бывает чувство, будто раздается тихий звон, знаменующий премьеру.

Когда еще я так расслабленно сидела с парнями и смеялась? Тихий звоночек.

Матео нас прервал. Ударил нашему веселью по тормозам.

– Не надо смеяться над Гансом. Он как средневековый дурачок.

Юрек отмахнулся:

– Да перестаньте, магистр Даркнесс. Мы же распустили орден.

Настроение мгновенно изменилось, как будто зеленый свет стал красным.

Оле сказал мне:

– Это из одного фильма. Орден…

– …собак, – закончил Матео.

– Точно! Это говорит один брат другому в самом конце. Потому что до этого они… Да неважно. Ты наверняка видела.

И я чуть ему не поверила! Но я знала, что Оле верят все и всегда – даже когда это неправда, – и верить не стала. Кроме того, иначе Матео не надо было подсказывать название ордена – Оле же смотрел этот фильм.

Я сказала «а, ясно» и подумала, что потом его погуглю. Хотя уже понимала, что такого фильма не существует.

Расправившись с ужином, Бея села рядом с лягушками. Здоровую ногу подогнула, больную вытянула.

Я подошла к ней и прямо спросила. Так прямо, как только можно:

– Так что все-таки у тебя с коленом?

Бея немного повернула ногу. Больно. Это было заметно. Она удостоверилась, что никого из мальчишек рядом нет, и начала рассказывать.

Когда ей было восемь лет, мама как-то сказала, что нельзя так много шататься по улице. Что это опасно. Для тела. А Бея ей ответила, что сидеть дома опасно для сердца.

«Рабея, Рабея, – покачала головой мать. – Что же из тебя выйдет? Партизанка?» Бея тогда думала, что партизанки борются в какой-то партии. «Нет, – сказала она маме, – я партизанкой быть не хочу. Я хочу бороться одна. Только я и лошадь. Или собака».

«Рабея, Рабея… Тебе восемь лет. Тебе вовсе не нужно бороться. Так дальше продолжаться не может. Тебе нельзя спать на улице. Даже если ты ненавидишь стены, а через окно заходит недостаточно воздуха. Хорошо, конечно, что ты ничего не боишься. Это лучше, чем быть трусихой. Но ведь и страх – это вовсе не так уж плохо. Страх иногда может отпугнуть, или заставить убежать, или быть осторожнее. Ты ошибаешься, если думаешь, что смерть – самое плохое, что может с тобой произойти. Еще может быть очень больно».

«Ну и что, – сказала Бея, – если что-то слишком болит, можно же совершить самоубийство».

И тут мама разрыдалась. Так сильно, что Бее стало противно. Выглядела мама жалко. Немного успокоившись, она сказала, что восьмилетке говорить о самоубийстве – ненормально. «Рабея, Рабея. С сегодняшнего дня в восемь ты должна быть дома. Пойми меня. Обо мне все судачат. С тех пор как отца целыми неделями нет. Пойми же! ТЫ НЕ ИНДЕЕЦ! – заорала она. – Извини, – сказала она немного успокоившись, – я не хотела орать, но ты же не индеец. И даже на четверть не индеец. Дедушка был лужичанином. Лужичане не индейцы и ни капли на них не похожи. Вот когда вырастешь, тогда и будешь свободной. Если тебе еще этого захочется. Посмотришь тогда, каково это и что от этого бывает. Люди думают, я тебя не контролирую. В общем, Рабея, послушай меня: ты первая восьмилетка в мире, которой разрешается гулять до восьми. Если ты хоть раз придешь позже, наша сделка отменяется. И возвращайся так, чтобы тебя никто не видел. Если тебя кто-нибудь увидит и спросит меня, что ты в такое время делаешь на улице, тоже все отменяется. Тогда я тебя просто запру дома». Мать дала ей свой мобильник со словами: «Этот аппарат дает тебе свободу. Это твой длинный поводок. Он всегда должен быть при тебе. Обещаешь?»

«Обещаю», – кивнула Бея.

Это случилось после Пасхи. Бее было девять. Отец работал дальнобойщиком. Он редко появлялся дома и каждый раз ненадолго. Бея ненавидела эту коричневую сумку с грязными кожаными ручками, пахнувшую маслом и потными руками. Он брал дурацкое желтое полотенце с веревки, сворачивал свое темное белье и рассказывал Бее про новый маршрут по Скандинавии. Такие пейзажи. Такое небо. Такая даль. Чувствуешь себе свободным, как птица.

«Пока, мой орленок, крошка Адлер»[11], – сказал он. С матерью он не попрощался. Вечером мать объяснила Бее, что такое развод. Что тебе сказал отец? Ничего он не говорил, ответила Бея.

Почти ничего не изменится, сказала мать. Отца ведь и так никогда дома не было.

Бея сверлила мать взглядом индейца, пытаясь донести до нее свою боль. В самое сердце. Мать, видимо, и правда это почувствовала Она взяла дочь за руки. Но она не замечала, что в руках у нее не ладони Беи, а камни, – Бея ушла глубоко внутрь своего тела. Только глубоко внутри был маленький ребенок.

Знаешь, сказала мать, знаешь, я просто больше так не могу: ждать, когда он приедет, думать, приедет ли он вообще, насколько останется. Так больше невозможно. Из-за него я как в плену. Я ему сказала – и говорю уже много лет, с самого твоего рождения, – ну не уезжай ты так далеко и так надолго. Да, ты дальнобойщик, но все-таки. Есть ведь и такие водители, которые ездят тут, поблизости. Которые по вечерам возвращаются домой. Может, тогда и твоя дочь будет больше времени проводить дома. А то я вечерами всегда одна, сижу и жду, когда Рабея вернется домой или когда позвонят из полиции сообщить, что нашли ребенка в лесу. Жду, когда ты позвонишь. Только жду и жду… Я хочу снова быть свободной.

И тут Бея забрала обратно свои руки-камни и зло засмеялась: он хочет свободы, ты хочешь свободы, я хочу свободы. Потом она вышла в сад, осмотрелась, чтобы понять, не рушится ли дом от таких чудовищных перемен. Развод. У некоторых ее одноклассников такое тоже было. Дом не рушился. Бея взяла велик и поехала в сторону леса. Она катилась по улицам вниз, велосипед набирал скорость. Глаза застилали слезы, она почти ничего не выдела. Внизу был крутой поворот, который машины иногда проезжали на большой скорости. Но не в тот день.

Бея поехала сначала к реке. Она остановилась на мосту, с велика слезать не стала, просто схватилась за ограду. В этом она не раз упражнялась. Потом кинула телефон в воду. Развод, думала она. И свобода, думала она. А еще думала разные ругательства. Больше про мать. Но и про отца тоже.

Потом она оттолкнулась от ограды моста и поехала в лес. По лесным дорожкам нужно ездить осторожно. Она всегда думала, что речь идет о зыбучих песках, из-за которых можно грохнуться с велика. Но зыбучие пески – это нечто другое, а с велосипеда она все-таки грохнулась и выбила себе мениск.

Бея не видела, что коленная чашечка сместилась, потому что была в штанах. Когда она ощупала ногу, колено было повернуто в сторону и огромное. Она ждала крови, но ее не было.

Она подползла к велику и стала звонить в звонок. Слышали это только животные, а для них это был просто звук, который мешает сидеть на яйцах и охотиться.