измены в рядах нашей партии в пользу большевиков (не прямая, менее грубая и не несомненная была уже совершена Плансоном); потом, как я уже говорил, была еще другая, совершенная человеком, фамилию которого я забыл. В искренность перемены убеждений Илинчика я не мог верить. Слишком уж отвратительна была физиономия большевизма, в первое время едва ли не отвратительнее, чем теперь, когда все-таки все утряслось, стабилизировалось, когда путем постепенных приспособлений создался какой-то новый строй мысли, всей психики. Я понимаю, что честный человек мог сделаться большевиком в старые годы, а при революции остаться им, несмотря на то что жизненная практика большевизма оказалась в решительном противоречии со всеми верованиями, чаяниями и желаниями большевиков дореволюционных. Так всегда было и так будет. Но чтобы человек, в декабре 1917 г. понимавший мерзость большевизма, в марте 1918 г. вдруг перестал ее понимать, – я этого не могу объяснить иначе как сознательной продажей себя за деньги, за служебное положение, за власть, за житейское спокойствие. А если так, то придется допустить, что и приход Илинчика к нам за год перед тем объясняется только ошибочным расчетом на нашу победу.

Но, впрочем, человеческая психика – вещь действительно хитрая. Кто поймет, что заставило Веру Фигнер, которую так исключительно высоко ставили все ее знавшие, которую считали живою совестью чуть ли не целого поколения или, по крайней мере, его радикальной части, так приблизиться к большевикам, что ее от них теперь почти не отличишь? Кто поймет, что заставило Горького, бывшего их противником в 1918 г., сделаться их решительным сторонником и нагло лгать ради них? Неужели просто и только грубая корысть? Если для маленького Илинчика такое объяснение и пригодно, то с большим М. Горьким оно как-то плохо вяжется.

Прага

5 сентября 1932 г.

ПРИЛОЖЕНИЕ

В. В. Водовозов

ДНЕВНИК

(13 октября 1919 г. – 23 декабря 1920 г.)

[13 октября 1919 г.] Революция, для которой я по мере сил работал и о которой мечтал всю свою жизнь, застала меня тогда, когда я был уже стар, не столько летами (мне было 53 года), сколько общим состоянием здоровья. Я был уже сильно глух и слеп на один глаз. Таким образом, я как белка, которой достался воз орехов, когда у нее выпали зубы, не мог принять в ней значительного активного участия; хуже того, не мог правильно наблюдать ее, и далеко не все ее события доходили до меня. Тем не менее первые же ее дни не только подняли меня духовно, но [и] оживили и подняли жизнедеятельность моего организма. Все мои знакомые были поражены заметным, прямо изумительным улучшением моего слуха, и это улучшение сохранилось до конца 1917 г., даже до начала 1918 г., когда слух сперва вернулся к прежнему состоянию, а потом еще значительно ухудшился. Благодаря этому сказанное выше не в полной мере относится к событиям 1917 г.

В 1917 г. я был членом Особого совещания по выработке закона об Учредительном собрании и принимал в нем очень деятельное участие. А в конце 1917 г. Трудовая партия выставила меня кандидатом в Учредительное собрание по двум губерниям: Новгородской и Оренбургской, и я объездил их (в Оренбургской, впрочем, только один Оренбургский уезд), выступая в городах и деревнях на многочисленных митингах. Таким образом, о 1917 г. я имею рассказать довольно много и очень жалею, что не записал своих впечатлений тогда же. Тогда они были живее и ярче, тогда минувшее

…неслось, событий полно,

Волнуяся, как море-окиян?

Теперь оно безмолвно и спокойно,

Немного лиц мне память сохранила,

Немного слов доходят до меня,

А прочее погибло безвозвратно495…

В 1918 г. слух мой стал гораздо хуже. Тем не менее в первое его полугодие я еще выступал на митингах на заводах, устраивавшихся Трудовой партией, и таким образом имел близкое соприкосновение с рабочими, за настроением которых все же имел некоторую возможность следить.

Хуже стало мое положение со второго полугодия 1918 г., и хуже по двум совпавшим, хотя и совершенно различным причинам: одной общественной и одной личной. Общественная – торжество нового режима, который боялся соприкосновения интеллигенции с рабочими и ее влияния вообще на широкие слои народа; ввиду этого была запрещена вся пресса и прекращены все митинги, кроме большевичьих, а политические партии разгромлены496. Таким образом, совершенно прекратилась моя как публицистическая, так и агитаторская деятельность.

Правда, я и позднее (весной 1919 г.) мог прочитать в Петербурге несколько публичных лекций, устроенных Институтом социально-библиологическим (Инсоцбиб’ом)497, слабо окрашенных в определенный политический свет, но эти лекции, во-первых, посещались ничтожным количеством слушателей (от 10 до 15), а во-вторых, они подали повод к большим неприятностям, претерпенным устроителями. Удачнее прошли 6 моих лекций в Старой Руссе, на которые сходилось до 300 человек публики, но они были почти совершенно чужды политической окраске (о них я расскажу дальше).

О другой личной причине я уже сказал: усилившаяся глухота.

Тем не менее все-таки и в этот период, 1918–1919 гг., кое-что до меня доходило, и, может быть, это кое-что окажется не лишенным интереса. Никто ведь не обязан читать моих воспоминаний; покажутся они совсем неинтересными, только повторяющими общеизвестные факты, – спокойно отложите их в сторону.

Итак, я решаюсь записать то, что я знаю о событиях революционного времени. Я принимаюсь за исполнение этой задачи, когда разруха дошла уже до ужасающей степени.

Как раз сегодня (13 октября) в Публичной библиотеке ее комиссар, большевик Вл[адимир] Мак[симилианович] Андерсон (или Андерсен) сказал мне, что Публичная библиотека на днях будет закрыта на всю зиму вследствие отсутствия дров. Итак, начинается: первое просветительное учреждение закрывается и формально498.

Фактически уже закрыты почти все высшие учебные заведения. Но формально они числятся работающими. Только что это за работа! Об этом речь будет дальше.

Сегодня (13 октября) в большевичьей понедельничной газете «Труд» сообщено, что более сорока продовольственных комиссий, поехавших из Петербурга и Москвы в Самарскую губернию за продовольствием, вернулись восвояси с пустыми руками. Причем даже большевичья газета признает, что дело не в отсутствии продовольствия, а в формальном отношении к делу разных губпродкомов и других столь же благозвучных учреждений, составляющих гордость большевичьей демократии.

И рядом с этим, в том же номере газеты, помещено объявление от одного из многочисленных комиссаров г. Петербурга, требующего от всех учреждений и частных