Нет.

Он сделает иначе.

Он слышал, как его бабка, беззубая глупая старуха, способная лишь стенать да жаловаться на судьбу, сказывала, будто бы раньше людей хоронили в земле.

Верить?

Мисё оглядел девушку и покачал головой. Жалко-то как, но… она будто улыбнулась. Мол, ничего страшного. В земле даже лучше… огонь зол, а земля сохранит совершенное это тело.

И Мисё вырыл яму.

Далось это ему нелегко, поскольку земля на берегу была каменистой, а единственная его лопата, за которой пришлось возвращаться домой, вскоре сломалась. И кинуть бы, но он продолжал рыть, уже руками, стерев их едва ли не до костей.

Красавица улыбалась.

Из-под полусомкнутых век наблюдала она за Мисё. За тем, как нарвал он травы, выстилая дно могилы. Украсил его цветами. И даже положил в ногах щербатую свою миску, в которую сыпанул последнюю горсть риса: не быть же душе голодной?

Он взялся за красавицу, чтобы уложить ее в могилу, но соскользнул змеей пояс. И шелковое кимоно, расшитое морскими птицами, осталось на земле. А Мисё, словно зачарованный, смотрел на белое тело. Разве не обидно ему будет отдать вот это тело земле? Разве не заслуживает он хоть малой награды? Разве…

Он очнулся позже.

И ужаснулся.

Устыдился.

Расплакался и убежал бы, но бесчестно будет с его стороны, поглумившись над телом, не предать его земле. И Мисё подчинился. Дрожа от страха и боли, он уложил красавицу, которая ныне вовсе не похожа на мертвую, в могилу. Засыпал ее землей и камнями.

И ушел.

Следующие несколько дней Мисё болел. Страшная слабость охватила его, и тело, перестав слушаться, то горело, то застывало. Оно не принимало никакой еды и даже воду отвергало. И родня решила, будто Мисё вот-вот умрет, но…

Он выжил.

Только стал тих и задумчив.

Больше не пел срамных песен, да и с друзьями перестал сиживать. Отошел, отделился от прочих. А после и вовсе перебрался в полуразрушенный дом на окраине деревни, который многие полагали проклятым. Братья пытались вернуть Мисё, но тот проявил редкостное упрямство.

Потому и махнули на него рукою.

Что ж, коль пожелал, то…

Он прожил один все лето. И зиму. И весну, в конце которой случилось нечто, заставившее родных увериться в безумии Мисё. Он подобрал ребенка.

В те времена детей находили часто.

Не каждая семья способна была прокормить всех, кому суждено было появиться на свет. И детей выносили, когда в лес, когда к дороге или вот к жилью в слабой надежде, что хозяева не позволят новой жизни угаснуть.

Девочку Мисё обнаружил утром.

Она лежала, завернутая в шелковое кимоно, сжимая в белых, словно из соли слепленных, ручках драгоценное ожерелье. Она смотрела на Мисё яркими зелеными глазами.

И улыбалась.

И как можно было оставить ее?

О находке заговорили и говорили долго, обсуждая что безумие Мисё — ясно же, что одному мужчине с ребенком не справиться, да и надо ли оно ему, чужого ребенка растить, — что само появление младенца. Гадали чей, да не могли угадать.

Мисё же, продав две жемчужины с нити, справил дом. И козу прикупил, чтобы молоко было… и не только козу, но целое хозяйство завел, окончательно с морем распрощавшись. Но пусть злословили за спиной, а все-таки…

Мисё назвал девочку Акира, ясный свет. И она и вправду уродилась необыкновенно светла. Росла быстро, не по дням, а по часам. Вот уже и оглянуться не успели, как ходить стала. И бегать.

Бывало, что не уследит Мисё за дочерью, та и рада свободе. Кур пуганет, козу погладит, кошку, что зимою прибилась, на руки возьмет, да и ходит.

Смотрит.

Глаза яснющие, яркие. Личико беленько, только бровки на нем будто тушью нарисованы… И все хмурятся, хмурятся. А сказать — чего, так не скажет. Все ж боги ли порешили, проклял ли кто, а может, еще в колыбели духи-тенгу голос у дитяти утащили — безмолвна была Акира, что зимний день.

Побаивались ее, это да…

Но гнать не смели. Было в ней что-то такое… даже старуха Мидори, которая никого-то не боялась, а лаялась и вовсе со всеми, лишь в громкой сваре видя развлечение, и то смолкала, стоило Акире заглянуть в старушечьи глаза.

Так бы и жили себе, да только напасть приключилась: неведомый мор пришел в деревню. Сперва забрал он старика Хироку, который прожил более ста зим. Ушел он во сне и тихо, а потому никто этой смерти не удивился. Как и следующей… и третьей… а вот когда таких тихих смертей стало больше дюжины, тут-то и заговорили люди, что, мол, неспроста это. Небось кто-то принес с моря не то поветрие, не то нечисть, не то еще что…

В домах стали вешать ветви дерева шиму, которое известно своей способностью отпугнуть всякую нежить. Жгли восковые свечи. Приносили соленую воду, вычерчивая тайные знаки.

Не помогало.

Каждую ночь кто-то да уходил.

И люди роптали… боялись.

Кто и когда придумал, что во всем виновата Акира? Не узнаешь теперь. Но люди разом уверились, будто именно она, подкидыш, виновата. Она давече стояла у дома Никону, глядела, как печет его жена рисовые лепешки, и днем раньше у другого дома… у каждого дома, который смерть отметила.

Спроста ли?

Нет.

И вскоре слух оброс немалыми подробностями. Вот уже и видел кто-то, как Акира мотает пряжу прямо из пыли. Или тени собирает в дырявую корзинку. Засылает во двор кошку свою, стало быть, следом метить, чтобы уж ночью, по следу этому, обернувшись птицей-юси, пройти…

Редко бывали гости в новом доме Мисё. А уж такие, которые с кольями да огнями, с палками деревянными да сетями, и вовсе никогда. Благо предупредил Мисё-рыбака старший брат, думал спасти, но иначе вышло.

Выбрался Мисё из дому, и не один.

В камнях прибрежных укрылся.

— Не бойся, — сказал он дочери. — Утром мы возьмем лодку и уедем. А они просто боятся… глупые… как можно думать, что ты кому-то вред причинишь? Ничего… до Хакуси я доберусь, а там купим другую лодку… или дом… лучше лодку, слышал, что от Хакуси до Нари всего-то две ночи морем. Ты не боишься моря?

— Нет, — тихо ответила Акира, скидывая полог молчания, и добавила: — Нам нельзя уезжать. Мама не отпустит…

И поразился, и ужаснулся Мисё-рыбак, поняв, о ком она говорит.

Неужели…

Женщину в нарядном платье Акира видела давно. Сперва та просто подходила к забору, и тогда старая кошка, единственная подруга Акиры, начинала шипеть. А женщина пугалась.

— Отпусти свою кошку, — как-то сказала она и руку протянула. — Тогда я научу тебя замечательной игре.

Акира лишь крепче прижала Лапку к себе. Кошке она верила куда больше, нежели незнакомке, пусть и была та несказанно красива.