Смешок.

Оборачиваюсь.

Стоит старуха, лицом страшна. Кожа темная, что дерево старое, морщинами, как древоточцами, изъедено. Рот-трещина, а в нем зуб кривой белеется. В глазу бельмо, что луна в ночном пруду сияет… волосы-космы. Руки-крюки. В них посох резной, с головами звериными.

— Кто ты? — говорю, понимая, что вновь нахожусь вовне.

Старуха рот открывает, только ни звука не доносится. И понимает. И кривится недовольно. Раз, ударила она посохом о землю и обернулась красавицей редкостной.

Кожа бела. Глаза, что небо грозовое… волос темен покрывалом шелковым лежит. И единственным украшением — веточка хинайской сливы.

— Так лучше? — спрашивает меня красавица, лукаво усмехаясь. А я… что я могу ответить? Что вижу посох тяжелый, поди-ка удержи подобный. И голов на нем не одна сотня, и не только звериных… хотя… тигр здесь, и косуля, и хорек, и сова вон поглядывает.

А фурисодэ свое белоснежное она с левым запахом надела. Поясом подвязала серебряным…

Белые ленты с загробными бубенцами с запястий свисают. Сделает она шаг… или не сделает, навсегда привязанная к вратам в нижний мир, получившая право выглядывать к людям лишь в краткий миг их гибели.

— Я умерла?

— Еще нет.

— Умру?

Девушка лукаво улыбнулась.

А говорят, что в зеркалах отражается чудище страшное, из многих тел составленное, как звериных, так и человеческих.

— А тебе не терпится?

Она склонила голову чуть набок, и аккуратные ямочки возникли на щеках. Бледненькая какая… и жаль, если она действительно на привязи.

Дзигокудаё смеется.

Громко и звонко.

А с нею смеются и головы животных. Кудахчет петух, кричит овца… шумно как.

— Редко случается, что люди жалеют меня, — говорит она, касаясь пальчиками бледных губ. — Спасибо.

Не за что.

И… что мне делать дальше? Пасть ниц? Смиренно принять свою судьбу? Или просто спросить, зачем явилась?

— Видящие давно не приходили в этот мир. — Похоже, встреча с богами тем и хороша была, что вслух вопросы можно было не задавать.

— Я не нарочно.

— Знаю.

— Я… не вернусь обратно? Домой?

— Нет.

— А когда умру?

Как-то в разрезе последних событий и знакомств весьма меня заинтересовал этот вопрос. Вот не хотелось бы превратиться в кровожадного призрака или остаться неприкаянным духом.

Кивок.

И палец у губ.

Похоже, есть темы, которые и богам не хочется затрагивать. Что ж, если так… значит, она просто посмотреть… а я… и я посмотрю. Почему бы и нет?

А заодно уж…

Если она богиня смерти, то должна знать, чего от меня ее сестрица солнцеподобная желает. Но Дзигокудаё вновь уходит от ответа. А печать на моей руке вспыхивает так ярко, что мне приходится закрыть глаза, дабы не ослепнуть.

Я знаю этот иероглиф.

Путь.

Предназначение.

И еще выбор. Но путь куда и выбор чего? Боги не скажут прямо, но…

— Хорошо. — Я опустила рукав. Кроха информации уже лучше, чем ничего. — Тогда… ты же можешь забирать души? Те, которые заблудились и не знают, куда идти?

Кивок.

И протянутая рука, в которую я вкладываю кругляш на ленте. Камень выглядит обыкновенным, но стоит присмотреться, и на нем вспыхивают узоры силы. Богиня прикасается к камню губами, а затем вдавливает в посох.

Хорошо.

Она заслужила покой. И надеюсь, что раз уж оказалась в нежных руках Дзигокудаё, то встретит на той стороне своего Юрако.

Улыбка.

Светлая такая…

Значит, встретит. И быть может, в новой жизни, которую эти двое заслужили, они окажутся вместе.

Пожатие плечами.

Вздох.

— А еще у меня есть кошка… то есть не совсем кошка, но… это была старая соседка. Ее сын убил… и закопал в доме. Не знаю почему… она осталась без должного погребения, и это плохо… что мне делать?

Богиня вновь качает головой.

Отступает.

Она возвращается в туман и царство мертвых, а мне остается жизнь. И этот протяжный душераздирающий скрип, который развеивает остатки сна. Сна ли?

Огонек.

Дрожит, что бабочка, запертая в стекле. Стекло темное, закопченное, но огонек танцует. Я смотрю на него, и только на него. Пахнет травами. А скрип не исчезает.

Где я?

Тепло.

Темно. И рядом кто-то дышит.

Я поворачиваю голову, но огонек слишком крохотный, чтобы разглядеть. Впрочем, гадать нечего.

— Женщина, — этот недовольный голос я узнала бы из многих других. — Тебе не говорили, что гулять ночами опасно?

Говорили, но…

Пальцы мои шевелятся. Значит, не отморозила. А вот… я вдруг осознаю, что лежу голая.

Совершенно.

И…

— Тихо, — велел тьеринг. — Твоя одежда была слишком грязной.

Он поморщился и добавил:

— Ее сожгут… а тех двоих… вряд ли кто-то поверит, что их убила хрупкая женщина. Мне говорили, что ваши женщины опасны, но я, признаюсь, не верил.

Меня затрясло.

Я вдруг отчетливо поняла, что едва не погибла.

Переулок.

И… они ждали меня? Или просто кого-нибудь ждали? И это случайность или еще одна попытка избавиться от надоедливой и слишком везучей Иоко? Если так…

— Дыши, — велели и сунули под нос чашу. — Пей. Забудь. Заслужили. В следующий раз, когда соберешься гулять ночью, просто позови.

А я расплакалась.

Проклятие. Я не умела плакать, ни в прошлой жизни, ни в нынешней, теперь же вдруг… взяла и…

— Тише. — Меня прижали к груди. — Глупая-глупая женщина… я тебя запру когда-нибудь… украду на корабль и запру.

— На корабле? — выдавила я сквозь слезы.

— Так надежней.

Кто бы спорил.

Поджатые губы Мацухито.

— Это все ты виновата! — Араши не находит себе места. Она вскакивает. Садится. И вновь вскакивает. Мотает головой, и тогда длинная коса ее, в которой поблескивают металлические нити, шлепает по плечу. Порой коса падает и на стол, и тогда Шину хмурится.

Она режет овощи.

Тихо.

Методично.

Нож постукивает о доску. Ложатся полупрозрачные колечки лука, которые после отправятся в глубокую сковороду, где уже закипает масло.