Аська тут же влюбленно вспыхнула и закивала. Она даже шагать старалась в ногу.

— Извините, — сказал Митя, и обе они оглянулись с одинаковой досадой. — У меня вопрос. А вот этот человек у машины, вы его знаете? Что у него случилось? Мне показалось, вы знакомы.

— У него случилась большая трагедия, — сказала женщина-Мерседес сухо. — Он попал в заложники к бандиту и только что потерял жену. Ему очень сейчас тяжело. Еще вопросы будут? Рассказать, как мы заложников освобождали? В чем еще перед вами отчитаться?

— Нет, — ответил Митя. — Нет вопросов. Вы не против, мне с дочерью надо поговорить. Ась, на минуту.

Ладонь у Аськи была горячая и сердитая. Лет с двенадцати ее и обнять нельзя было толком, а уж взять на улице за руку — тем более, он себе так всегда и объяснял: она выросла, а подростки колючие, особенно девочки. Ничего он про девочек-подростков не понимал, а спросить было не у кого — ни у Саши, ни тем более у бывшей жены, — так что он смирился и старался не лезть, соблюдать границы. Но сейчас держал крепко, как десятилетнюю, потому что остался уже позади и пассажирский автобус — распахнутый, с какими-то тряпками в окнах, — и строительный синий фургон, а значит, тоннель почти закончился и тянуть дальше было нельзя.

— Ася, послушай меня, — заговорил он быстро. — Пожалуйста. Эти люди опасны. Нам вернуться нужно с тобой обратно прямо сейчас.

— В смысле — обратно? — она вскинула голову. Вид у нее был такой, словно ей запретили кино с подружкой и отобрали планшет. Из подобных запретов и в десять ничего хорошего не выходило.

— Я объясню, — сказал он, стараясь звучать спокойно, не пугать ее и чтобы дылда из Майбаха не услышала. — Обещаю. Давай пойдем назад и поговорим, ладно? И я все объясню по дороге.

— Кто опасный? Ты опять начинаешь, ну пап! — Глаза у нее стали злые, щеки покраснели.

— Ну давай, хочешь, пойдем к той машине и спросим. Сама спросишь у доктора этого, почему он ее испугался. Ты же видела, да? Все не так, как она говорит, там другое что-то случилось. Ну подумай головой, ты же умная девочка...

— Не пойду я, пусти, руку больно!

Он и правда держал ее силой и, наверное, больно — обещал себе так не делать, гордился, что ни разу так не делал, а все-таки держал, и спокойным голосом этого было не поправить. Ничем этого было не поправить.

— Они что-то сделали, Ася, и погиб человек. Этой женщине верить нельзя, она врет. Мы не знаем даже, кто она, мы вообще ничего не знаем, все ее рассказы — вранье, Ася!

Ничего она, конечно, не слышала, ни единого слова. Закусила губу и оглохла, и лицо у нее стало упрямое и пустое. Ясно было только, что еще секунда — и дочь вырвется и помчится вперед, а он даже не сможет ее догнать, так он выдохся и устал. Или прямо сейчас придется сграбастать ее в охапку и утащить. Против воли, как ребенка от прилавка с мороженым, а она станет биться и рыдать. Он увидел, как это будет и как это все испортит насовсем, до конца, и забыл про все остальное, настолько вдруг рассердился — на нее, на себя, на Сашу. Да, и на Сашу, которая сказала: «Иди, конечно, я понимаю», хотя не понимала, ни черта она не понимала.

— Так чего ты пошел тогда, раз вранье!

— Не кричи, Ася, тише...

— Я просила тебя? Зачем ты пошел-то!

А вот это был хороший вопрос, и ответ сразу было не подобрать. Потому что я паршивый отец, а твоей матери здесь нет. Потому что ты маленькая, глупая и не боишься. Потому что мы, наверное, умрем здесь, детка, а я не могу придумать, как сказать тебе об этом.

Ни один из этих одинаково пошлых ответов ему, впрочем, уже не пригодился, потому что в эту самую минуту нестерпимо пахнуло казармой и толстяк в кожаном плаще, который отстал еще у автобуса, повис на нем сзади и просипел в затылок:

— Скажите... чтоб меня подождали... без меня чтоб... не открывали...

Митя оглянулся. Волосы у толстяка были абсолютно мокрые, по лицу струями лился пот. Лет ему оказалось не меньше шестидесяти, и очень похоже было, что прямо сейчас его хватит удар, но во взгляде светились такие надежда и восторг, словно посреди пустыни он увидел родник, наполненный чистой водой. А то и горящий божественный куст. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 21:52

Майбах был вот он, на месте — огромный, как якорь, и дверь в стене тоже никуда не исчезла. Спустя пять бесконечных часов снаружи Валера обрадовался и двери, позади которой прятались скафандры радиозащиты и жуткие двухъярусные койки. За время, проведенное в конвое белобрысой стервы, он едва не сварился заживо и вообще настрадался так, что почти уверился: уж дверь-то всяко ему померещилась и, если он даже не сгинет по пути и вернется обратно, стена будет гладкая, без единой щели.

Еще он боялся, что больше не нужен и что его бросят. Нарочно пойдут быстрее, чтоб он не успел за ними. И к слову, так ведь и вышло: когда он отстал — ненадолго, чтоб справить нужду, — никто его не хватился, и последние метров триста он правда почти бежал, сбивая ноги и глотая пустой горячий воздух. Однако расстояние между ним и остальным отрядом сокращаться никак не желало, как бывает в плохих мучительных снах, и это только поддерживало Валерину растущую уверенность в том, что он спит. Ну конечно, раскис на жаре, уснул за рулем и увидел кошмар. А значит, никуда не ходил и ничего не было, он только не мог придумать пока, в который момент проснуться, поскольку все моменты, как их ни перебирай, пугали его одинаково.

И все же, увидав наконец впереди родной Майбах, он испытал краткое облегчение, а то и триумф. Которые сразу, впрочем, сменились новым приступом паники, потому что он вспомнил про шефа. В том случае, если Валера таки не спал и долгие его страдания были наяву, такое же самое время старик прождал его внутри. Не стерву, не бестолковых ее новобранцев, а лично его, Валеру. И чем это пятичасовое опоздание в итоге для него, Валеры, обернется, представить было даже страшнее, чем то, что двери нет или что она не откроется.

А чертова дверь (которая определенно была) в самом деле, кстати, не открывалась. По крайней мере пока. И морды у столпившихся под ней новобранцев были унылые, как если бы они тоже надеялись до сих пор, что всё вокруг — сон, и только сейчас поняли, что проснуться нельзя. Так что обрадовалась ей, пожалуй, одна только девчонка, которая пристала к походу случайно и которую стерва взяла вообще непонятно зачем, разве чтоб заманить ее очкастого папашу. А вот очкастый наоборот — увидел крашенный в цвет бетона прямоугольник в стене, помертвел и сразу стал будто бы меньше ростом. Такая уж была эта дверь — на другие совсем не похожая, и даже в закрытом виде сомнений не оставляла.

— Вот, смотри, вот! — сказала девчонка и оглянулась на своего родителя, белого как бумага. — Все правда, видишь? А ты говорил, что неправда! А все правда! — и тут же принялась ощупывать запертую дверь с радостным нетерпением,