невероятную, да что там — откровенно фантастическую историю, каковая опять разделила сбитых с толку автовладельцев на два лагеря, пускай и по новой теперь причине. Потому что одни в нее поверили сразу, а другие немедленно с облегчением поняли, что человека этого слушать не надо, так как он, без сомнения, безумен. И что все, кто поверил в его параноидальные выдумки, очевидно либо идиоты, готовые слушать любых проходимцев, либо такие же психи. И раз так, диалога никакого не заслуживают.

После этого между сторонами произошел-таки краткий горячий диалог, который стремительно перерос в обмен оскорблениями, но и для драки, и для настоящей паники было все же слишком жарко и мало воздуха, а главное — ни у кого почти уже не осталось сил. Человек в грязной рубашке поступил разумней всего и силы берег, в дискуссии не участвовал. Дожидаясь, пока спор перегорит сам собою, он терпеливо обнимал свое зеркало и затем предложил простое решение — выслушать очевидца. Потому что у дикой его истории имелся еще один свидетель, который видел все собственными глазами и находился буквально в пяти минутах, братцы, тут идти-то всего ничего, до полицейской машины. И надо бы поспешить, пока он не ушел, к примеру, обратно к вероломной суке-чиновнице, где достать его уже не выйдет, да и вообще неплохо бы поспешить, ребята, потому что пугать никого не хочу, конечно, но воздух-то кончается у всех.

Половина автовладельцев после этих слов решительно принялась собираться, а вторая, настроенная скептически, так же решительно присоединилась к первой — для того хотя бы, чтоб развенчать безумную байку. И потом, дышать действительно стало еще труднее. Да что там, совсем уже трудно стало дышать, и вот тут сомнительный проходимец угадал верно: снова ложиться спать теперь страшно было всем. По-настоящему, очень страшно, так что буквально через десять минут у оттаявшего рефрижератора остались только мусор, россыпь вскрытых картонок, и бутылки с водой, и десяток забытых сумок. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 22:49

— Вот извиняться я точно не буду, — сказал Митя. — Вот извиняться мне, знаешь, точно не за что.

В Тойоте пахло старыми одеялами, кисло воняла пепельница. Через стекло снаружи доносились голоса — там причитала нимфа и бубнил лейтенант. Патриоты выгружали сонного батюшку из Лексуса.

— Ей шестнадцать, Саша, — сказал Митя. — Слушай, ну чего ты от меня хочешь, а? Что я, по-твоему, должен был сделать — в багажнике ее запереть? Сказать ей — иди, мне все равно? Тебя тут одну бросить? Что?..

Бедный, бедный Митя, который всегда хочет как лучше, но ему сначала нужно чье-нибудь разрешение.

— Посмотри на меня, — сказал Митя. — Сашка, пожалуйста. Ну глупо сейчас уже.

На приборной панели лежала муха, дохлая и сухая, как мумия. Как если бы уже прошел год. Я умру в этой машине, подумала Саша. В этой ржавой консервной банке, надо же. Мысль была не то чтобы страшная, просто противная. Все действительно было очень глупо — муха, пыль, лопнувшая на руле кожа, Митино обиженное бормотание. И очень, очень противно.

— Можем вообще не выходить, — сказал Митя. — Хочешь? Никуда. Просто останемся тут, и всё. Ляжем спать.

Ясно было, что сейчас он возьмет ее за руку.

— Я тебя не люблю, Митя, — сказала она. — Понимаешь? Я очень давно тебя не люблю, совсем.

И толкнула дверь локтем и сразу едва не свалилась прямо в коляску к веселому мальчику из Пежо. Тот засмеялся и шлепнул ее свекольной ладошкой по щеке. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 23:02

К патрульному Форду, где якобы ждал обещанный свидетель Апокалипсиса, маленький стоматолог отправился одним из первых. И вовсе не для того, чтоб ему подтвердили там, случился ли в самом деле конец света, — вот в этом он был как раз уверен давно и никаких подтверждений не ждал. Так вышло по единственной причине: места возле грузовика ему уже не хватило и спал он с самого краю, почти за пределами лагеря. Причем спал недолго, буквально закрыл глаза на минуту и нисколько не отдохнул. К тому же его и во сне продолжала мучить спина — немилосердно, настолько, что он сомневался даже, получится ли подняться на ноги. И раз уж на то пошло, есть ли смысл вообще подниматься. Все было уже бесполезно, а он, специалист по коронкам и бюгельным протезам для хрупких шаболовских старушек, был бесполезен тем более. Есть ему расхотелось, и жажды он тоже не чувствовал; хотелось ему одного — лежать в тишине и ни о чем больше не думать, и речь человека в грязной рубашке никак на это желание не повлияла.

А все же он поднялся и побрел к полицейской машине вместе со всеми, измученный и больной, потому что так велела давняя его знакомица в бирюзовых кроксах. Эта сердитая женщина сберегла не только кота, которого доктор оставил у баррикады и сам не понимал теперь — зачем и как мог это сделать, но даже коробку с лекарствами и шприцами, про которую он забыл еще раньше. Ждала его возвращения, заставила выпить какого-то приторного сиропа из липкой банки, принесла ему кофту — свернуть под голову, ругалась и хлопотала, как если бы он был все-таки нужен — не кому-то, а именно ей, хоть и неясно теперь для чего. Он уже обидел ее однажды — давно, у решетки, когда ждал смерти вместе с мальчиком из Фольксвагена, — и второй раз обидеть не мог. Так что проглотил гадкий сироп, смирился с кусачей кофтой и не перечил, а когда она приказала встать и идти поскорей, пока они снова там дел каких-нибудь не наделали, — покорно встал и пошел, прижимая к груди драгоценную переноску и хромая на обе ноги. И вот так, неожиданно для себя, оказался в самом авангарде колонны, снова растянувшейся, как длинная усталая змея, — потому что, несмотря даже на срочные, казалось бы, обстоятельства, ни бежать, ни хоть сколько-нибудь быстро идти в этой изнуренной колонне был никто теперь не способен.

Его благодетельница в кроксах тоже шагала тяжело, задыхаясь, и тащила зачем-то две хозяйственных сумки, в которых стукались друг о друга польская фасоль в томате и яблочное пюре. А спасенную коробку с лекарствами и «Столичной» нес ее сын, бритый мясистый мужик лет сорока, без майки и в длинных, завязанных под животом пляжных трусах, которого доктор прежде не видел и который, в отличие от строгой своей матери, явно не одобрял ни доктора, ни коробку. А в особенности не одобрял он, судя по всему, лопоухого водителя Газели, потому что самые гневные взгляды бросал по дороге именно на него. Юный Газелист, однако, этих взглядов не замечал, потому что все так же старался держаться поближе к доктору и заглядывал ему в лицо с тревогой и надеждой, словно ждал какого-то знака, или команды, или, может быть, объяснения, а то и просто боялся потерять в толпе.

Словом, когда впереди показались пыльные лампы Форда, первым увидел их именно доктор и никакого облегчения не испытал. А испытал он, напротив, еще одно тоскливое дежавю, как тогда, у автобуса, — потому что все опять повторялось. Время за последние сутки как будто закольцевалось, и все шло теперь по кругу, как если бы где-то в цепочке событий пряталась невидимая склейка, запустившая цикл заново. И точно было уже собрание именно в этом месте, вокруг полицейской машины, он только