– Куда ты, мля, прёшь, паскуда?! – ревёт мужчина на эскалаторе, которого кто-то нечаянно зацепил локтем.

– Да ты, мля, на кого, науй, пасть раззявил, ёпфоё! – слышится в ответ.

– Ты, мля, щас у меня, мля, свой х… проглотишь, вошь е…ая (дальнейшее не пропустит ни один даже очень смелый редактор).

Один другого изругал ругательски, и оба удовлетворились, разошлись с таким сытым видом, точно съели по порции чего-то невозможно вкусного. Какова натурка! И это всё, что им для счастья на до? Раньше толкнут кого-то в толпе и слышится: «Ах, извините! – Да ничего-ничего. – Позвольте пройти. – Пожалуйста, будьте так любезны». И сразу чувствуется, что ты среди людей. А после вышеупомянутой матерной перепалки началось выяснение, чья челюсть крепче, в результате чего тридцать человек упали с эскалатора, двадцать получили увечья различной степени тяжести, десять отделались лёгкими ушибами. Уже нет чувства, что ты среди людей, зато всё широко и с размахом, так что знай наших, блин, в натуре, ёпфоё. Как говорили раньше в эпоху многоточий вместо ругательств, «не трогай гэ – гэ и не вэ». Для непосвящённых объясняю, что гэ – это начальная буква слова «говно», а вэ – «воняет».

Смешно и глупо, но обитателям деревень до сих пор кажется, что жители крупных городов, где есть музеи и театры, особенно ленинградцы-петербуржцы являются людьми какой-то невиданной культуры и удивительной утончённости. Что все они непременно похожи на хранителя Эрмитажа Пиотровского или актёра Игоря Дмитриева, которого однажды мы всем классом встретили на Невском, когда наша Анна Ивановна возила нас в театр. Мы перепутали Театр музыкальной комедии с Театром Комедии имени Акимова, заплутали на Итальянской улице, закружили по Манежной площади, а тут ещё снег повалил хлопьями. Вышли на спасительный Невский по безлюдной Караванной и обратились к обычному прохожему, чтобы он подсказал, где тут… Смотрим, а это САМ Дмитриев! Я тогда впервые увидела живого актёра. В наш век, когда популярны все без исключения, когда популярность не зависит от таланта и трудолюбия, невозможно объяснить, что такое встреча с живым Актёром.

– Театр Акимова рядом с Елисеевским магазином, – ответил он Анне Ивановне волшебным голосом, слегка приподняв свою кепку за козырёк, и совершенно спокойно удалился в кулису из снегопада, как это умеют делать только настоящие аристократы.

В этом городе с чрезвычайной концентрацией прекрасного мы, школьники из пригородов, почти постоянно пребывали в восхищении, рассматривая величественную архитектуру и недоумевая, почему она совершенно не захватывает ленинградцев. Просто многие, привыкнув к красоте, которая их окружает, перестают её ценить, как веками живущие у моря вовсе не замечают его. Но я до сих пор никак не могу – да и не хочу – вытравить из себя этот стереотип, и всегда пугаюсь, когда вижу москвичей или петербуржцев, которые ничего не читают, не развиты, разговоры ведут только про то, кто с кем «корешковался», да с кем можно выпить. Всегда содрогаюсь, когда вижу, как в Петербурге обыватель сморкается в пальцы прямо на улице. Или вдруг станет издавать носоглоткой звуки заводящегося мотоцикла хррр-хрра-хра с такими потугами, будто хочет выдавить из себя самые главные звуки своей задрипанной жизни, а на деле выхаркнет содержимое бронхов и носовых пазух: «хрра-хра-хра-ра-тьфу!». Прям любопытно, что за особое устройство носоглотки у некоторых граждан. А чего теряться-то, если нынче и кишечник на людях опорожнять не грешно? Наивно, конечно, наделять людей высокими качествами по месту жительства, если они сами уютнее чувствуют себя совсем в иных позах.

А каковы были раньше в этом городе тактичные и терпимые к любым чудачествам публики старые гардеробщики! Это уходящая элита. Иногда её представителей ещё можно увидеть в театральных гардеробах, их необычную по простоте и красоте речь, которая как античная архитектура одновременно прекрасна и лишена чего-либо вычурного. Но тут же обязательно огорошит современная зычная интонация: «А где у вас вешалка на польтах? В театер надо ходить с пришпандоренной вешалкой за шкиркой! Не народ, а бараны какие-то, блин комом!». Ну, это уже из новых, думаешь, из «продвинутых».

А уж чтобы услышать на Невском громогласную матерщину – это было не представить и в страшном сне. Даже по громкому и некрасивому хохоту определяли людей приезжих. Ленинградцы от рабочих до интеллигенции всегда были народом выдержанным и спокойным, совершенно несклонным к истерикам и пьяному ору о «наболевшем», да тем более с матом. Я их всегда такими знала, никто меня не убедит, что это не так. «Не так» это стало теперь, когда всё потонуло в новой моде к эпатажному и вызывающему поведению. Мода – развлечение для тех, кто не имеет своего взгляда на мир. Мода существует не только на одежду, аксессуары, фильмы и прочее. Есть также мода на нравы. Мода – опасное дело: она очень легко переходит в совершенно немодные явления. Когда все ходят в одинаковых сапогах и куртках, это уже не мода, а армия. И вот ругань, мат и просто грубый крик вошли в моду необычайно. Не было бы у нас такой литературы, которая затмевает собой все другие литературы вместе взятые, не родились бы на нашей земле такие титаны, как Пушкин и Достоевский, Гоголь и Бунин, творческое наследие которых подобно космосу до сих пор до конца так и не изучено, и душа бы не болела: на что мы всё это променяли.

Сначала это было непривычно и неприемлемо, как разговоры о сексе в конце восьмидесятых. Сначала матерщину и грубое общение приписывали исключительно пролетариям и крестьянам, хотя я от своих дедов, один из которых всю жизнь отработал в промышленности, а другой – в сельском хозяйстве, никогда не слышала ни слова ругани: при детях нельзя и всё тут. Их разговоры наоборот отличались какой-то старинной благочинностью. Как ни странно сейчас кому покажется, но именно в деревне им внушили, что мужчина или мальчик не должен нецензурно выражаться в присутствии женщин и детей. Я даже заметила эту тенденцию на своём родном Заводе, где было много «понаехвших», мастер цеха мог вежливо попросить женщин выйти из помещения, если имел намерение поговорить с рабочими более доходчивыми выражениями. Если простой работяга случайно произносил в присутствии дам или просто баб матерщину, всегда извинялся. Сейчас, когда матерятся самым позорным и омерзительным образом даже бакалавры наук, в это уже никто не верит.

Потом началось непонятно что и материться стали все. Старикам стало незачем подавать хороший пример подрастающему поколению, они сами молодятся до ста лет. Молодые стали познавать все «прелести» взрослой жизни со школьной скамьи. Женщины отвоевали право быть похожими на мужчин до мельчайших подробностей, а мужчины стали рядиться в женское платье. Всё настолько смешалось, что стесняться стало некого, производить приятное впечатление стало незачем, хорошие манеры стали считаться анахронизмом. А может быть, мы в самом деле не заметили, как угодили в вымирающие народы, которым язык уже ни к чему, а достаточно этих «мля», «науй», «ёпфоё» вкупе с жаргоном обитателей отечественной пенитенциарной системы, чтобы «конкретно, мля, побазарить и перетереть тему, в натуре».

Ещё в Перестройку особо раскрепощённые «деятели культуры» пробовали снимать художественные фильмы с перематом, но тогда кто-то всё же дал им по языкам, и вскоре моменты с матами были вырезаны или переозвучены. Видимо, момент тогда ещё не настал, народ не дозрел. Момент настал в дни переворота 1993-го года. То ли Руцкой что-то такое сказал тогда в прямом эфире, то ли ещё кто побойчее, но на следующий день все бегали с выпученными глазами и галдели: