одну ладонь горизонтально на уровень своего лба, вторую – на уровень подбородка. – Бухой растлитель детей бьет бухого воришку со всех козырей!

– То есть ты предлагаешь нам подождать, когда Рамеш начнет растлевать детей?

– Бэй яар! Я не об этом, и ты меня прекрасно понимаешь. Ты можешь заставить панчаят вышвырнуть Рамеша из деревни, но мы не можем его убить. Думаешь, полиция просто закроет глаза на очередной трупак в нашем захолустье?

– Разве не ты говорила, что мужчины не должны всё решать за нас? – обратилась Гита к Фарах. – Не ты говорила, что у нас тоже есть право принимать решения?

– Мы будем действовать осторожно. – Салони снова принялась мерить шагами комнату. – Рамеш – слепой пьяница, с ним может случиться что угодно в любую минуту. К примеру, он просто «упадет» с водокачки.

Фарах обхватила голову руками.

– Аллах! – пробормотала она. – Вот так всегда и бывает: убийцы борзеют, тут-то их и берут тепленькими.

Салони резко обернулась к ней, радостно заулыбавшись:

– Ты что, тоже смотришь «Си-Ай-Ди»?

– Я фанатка.

– А серию «Про́клятое поместье» смотрела?

– О, она шикарная! Мне понравилось, как он сказал: «Может, постучим?..»

– «Ломай дверь!» – рявкнула Салони, и они с Фарах хором расхохотались. – Ну так что, ты в деле?

– Нет! – сквозь смех проговорила Фарах. – У меня заказ на семь десятков платьев, нет времени убивать еще одного мужика. Но если хотите мой совет – вам бы подождать до конца Дивали. За это время немного поостынете и, может, произведете некоторую… переоценку. – Фарах поверх головы Гиты стрельнула в Салони пронзительным взглядом, вскинув бровь.

– Я не изменю решение, – сказала Гита в загривок пса.

Салони откашлялась:

– По-моему, и правда стоит все отложить до конца Дивали. Я и так уже с ума схожу от подготовки к вечеринке.

– О-о-о, – оживилась Фарах, – а ты сделаешь опять те маленькие фигульки с капельками чатни[153]? Они были обалденные на вкус!

Салони кивнула:

– Да, это называется панир[154].

– Панир? Вау. А можно рецепт?

– Непременно. Если ты нам поможешь.

– Ни за что.

Салони вздохнула:

– Ладно, попробовать стоило. Гита, ты как там, в порядке?

– Я буду в порядке, когда он сдохнет.

– Тебе нужно продержаться всего несколько дней. Притворись, что у вас с Рамешем все по-прежнему. А потом мы что-нибудь придумаем. Главное, чтобы он пока ничего не заподозрил. Ну что, справишься?

– Не знаю. – Гита вытерла обеими руками лицо и зарычала, почувствовав под ладонью сережку в носу. Она вскочила, подошла к зеркалу и принялась снимать застежку внутри, отчего ноздря оттопырилась. – Я и забыла, как ненавижу эту штуку. – Вытащив наконец кольцо, она чихнула два раза подряд и сказала ждавшим ответа женщинам: – Я справлюсь.

27

Зима вступила в свои права; люди в деревне, охваченные лихорадкой праздничных приготовлений, этого почти не заметили, а вот животные очень даже почувствовали на своей шкуре. Ноябрьские дни по-прежнему были теплыми, зато по ночам температура теперь падала, как в пустыне. Чабаны-кочевники пришли из Раджастана, как делали каждую зиму, пригнали отары овец и коз и сторговались с панчаятом по поводу условий нового годового договора на аренду пастбищ у окраин деревни.

Гита шла в их лагерь – Рамеш отправил ее туда за молоком для чайного ларька, который сейчас пользовался популярностью у деревенских жителей. Все праздничные дни Рамеш работал там один, потому что хозяин уехал отмечать Дивали к родственникам в Ахмадабад. Мужчины-рабари увели скот на выпас, но их женщины остались в лагере – развели костры и сушили навоз для растопки на продажу. При виде Гиты одна из них, сидевшая на корточках, выпрямилась и отряхнула ладони о юбку. Выше локтя ее руки были унизаны белыми браслетами; диаметр верхних был шире, под ними другие браслеты постепенно сужались – чем ближе к тощим локтям, тем они становились меньше, и всё вместе это было похоже на раструбы. Шею и предплечья женщины покрывали татуировки, ровные ряды маленьких повторяющихся символов: круг, нечто похожее на букву Y, звезда, стрела и бриллиант. У основания шеи, между ключицами, темно-зеленой краской была нанесена мантра «Ом» – ॐ. Татуировки девочкам-рабари делали с самых ранних лет, начиная с кистей и ступней. Гита рассеянно подумала, когда их начала делать Лакха и служат ли они ей теперь кладезем счастливых воспоминаний или же горьким намеком на то, что она потеряла.

В детстве Гита слышала от одноклассников, что рабари татуируют своих женщин, чтобы сделать их непривлекательными и таким образом защитить от мужчин из других племен и каст. Но когда она спросила у матери, правда ли это, та сказала, что рабари – кочевники, у них нет постоянных жилищ, где можно хранить вещи, поэтому все необходимое и ценное они носят с собой, когда путешествуют по земле; татуировки же – невесомые украшения, которые ты никогда нигде не забудешь, не потеряешь и у тебя их не украдут. Гита до сих пор не знала, какое из этих объяснений верное, но сейчас ее не на шутку встревожила мысль, что какое-нибудь свадебное украшение – к примеру, ожерелье – может быть несмываемым рисунком на коже.

В ответ на приветствие Гиты – «Рам-Рам!» – женщина-рабари кивнула. Гита сказала, что пришла купить молока, и она спросила:

– Какого? Козьего? Верблюжьего?

Рамеш свой заказ не уточнил, а Гите было все равно.

– Любого, – ответила она.

По уголкам глаз у женщины тоже были крохотные татуировки, которые исчезли в сети морщинок, когда она улыбнулась, и Гите показалось, что над ней слегка потешаются. А что, разве она этого не заслужила? Над идиоткой, которая пять лет пыталась собрать свою разбитую старую жизнь по кусочкам и сложить из них новую, но так ничему и не научилась за это время, можно только посмеяться. Еще до того как Рамеш ушел, существование Гиты уже было пародией на нормальную жизнь: ее держал взаперти мужчина, который не только обкрадывал ее и бил (побочный эффект многих браков), но и выдавал воровство за любовь, притворяясь человеком строгих принципов. Она долго считала, что Рамеш любит ее, пусть и на свой – ущербный, дефективный – манер. До нее слишком поздно дошло, что это была вообще не любовь.

Пока женщина-рабари наливала молоко в металлический бидон, Гита завороженно смотрела на ее сильные узорчатые руки. И вопрос вырвался сам собой:

– А вы случайно не знакомы с Лакхой? Она примерно нашего возраста, живет с сыном в Кохре.

Женщина не перестала лить молоко, лишь вскинула бровь:

– Родовое имя ее не знаете?

– Э-э… Может, Рабари? – рискнула предположить Гита.

Женщина ничуть не обиделась.

– Не уверена, что кто-то знает, но я поспрашиваю, – кивнула она.

Поблагодарив ее и дав обещание, что скоро вернет бидон, Гита зашагала обратно к деревне.

Сказать, что эти пять дней празднования Дивали Гита прожила на автопилоте, было бы неверно. Всю неделю на нее в самое неподходящее время накатывали приступы