Явно довольный оборотом разговора, грек улыбнулся не без торжества.

– Мой предок? – Святослав недоверчиво подался вперед. – На этом месте? Кто еще такой?

Позор для князя – перед всеми людьми спрашивать «кто такой» о собственных дедах. Но из сидевших некогда на этот самом месте Святослав знал только отца и Олега Вещего – своего «стрыя великого»[38], а про них такого не рассказывали.

– Это было весьма давно, при мудром царе Василии Македонянине – основоположнике нынешнего царского рода, и при патриархе Игнатии. Росы и тогда тревожили набегами пределы Романии, но Василий август щедро дарил им золото, серебро и шелковые одеяния и тем склонил к миру и даже убедил приобщиться к спасительному крещению.

– А, так ты про Аскольда? – сообразил Святослав.

Он слабо разбирался в царях, совсем не разбирался в патриархах, но кто и когда ходил в походы на Царьград, знал настолько хорошо, насколько это было возможно.

– Игнатий избрал из мужей своих одного, славного благочестием и ученостью. Имя сего иерея доподлинно неизвестно: одни называют его Михаилом, другие Леоном либо Алексием. И когда явился он в сию страну, князь сел перед собранием старейшин, как ты сейчас, – отец Ставракий обвел почтительным движением руки Святослава на престоле и передних мужей на длинных лавках гридницы, будто приглашая и приобщая их всех к славным деяниям минувших веков, – и стал рассуждать с ними, что лучше: старое их поклонение идолам или вера в Христа. Иерей, будучи спрошен, какие блага несет вера его и в чем ее сила, поведал им о заветах Спасителя, о разных чудесах, о трех мужах-христианах, кого царь Навуходоносор повелел бросить в горящую печь, а они вышли оттуда невредимы. И князь истинно твоими словами отвечал: пока не увидим сего сами, не поверим. Тогда взял иерей книгу святого Евангелия и бросил в костер. Прошло немало времени, когда же погас огонь, оказалось, что божественное Евангелие не претерпело никакого ущерба. Увидев это, удивились люди, но без сомнений уже приступили к крещению.

По гриднице прокатился гул, но скорее недовольный. На лицах тоже было недовольство. Чего не знал и не мог учесть хитрец Ставракий: нынешние русы, третье-четвертое поколение тех, чьи деды отняли Киев у дружины Аскольда, в глубине души до сих пор считали тех прежних русов своими соперниками и не спешили брать их за пример.

– И ты можешь то же сотворить? – Святослав насмешливо прищурился.

Он еще не знал, как поступит, если чудо удастся повторить; да и гибель крещеного Аскольда от руки Олега в его глазах куда яснее указывала, чьи боги сильнее.

– Сказал Господь: «Верующий в Меня, дела, которые творю Я, и он сотворит и больше сих сотворит»[39].

– Соглашаешься, значит, – уточнил Асмунд.

– Если поистине хотите вы убедиться в силе Господней, то ради веры вашей сотворит Он чудо сие.

– Прикажи, князь, сделать два костра, – сказал Адальберт, с надменным лицом слушавший речи грека. – И я покажу тебе чудо неопалимой святой книги, дабы ты видел, что в Римской церкви – истинная сила Господня.

Гридница снова зашумела, но теперь скорее весело. Адальберт и Ставракий обменялись взглядами, в которых решимость мешалась с досадой. Никто не хотел отступать, но каждый знал, что в этом состязании вперед не выйти.

– Так там, погодите! – крикнул Игмор. – Ты про печь говорил чего-то? Не это твое, – он обвел руками в воздухе нечто прямоугольное, – пергаменты которое, а самого человека надо в печь!

– Игмор, что ты говоришь? – Эльга поморщилась. – Человек тебе не коровай!

– А он верно говорит! – оживился Острогляд. – Видели мы книги обгорелые, там еще, – он взглянул на Мистину, – в царстве Греческом. – Горят они. И церкви горят, и кресты, и папасы сами… – Он в сомнении бросил взгляд на Ставракия, понимая, что тому неприятно это слышать. – Уж что скрывать, были мы грешны и жестокосердны двадцать лет назад.

– Истинной веры служители не горят! – возвысил голос Адальберт, перекрывая усилившийся шум. – Я покажу вам чудо!

– В печь полезешь? – прищурился Святослав. – У нас такой огромной и нет…

– Созови завтра как можно больше людей. Я проведу эту ночь в молитве, а утром вели твоим людям жечь меня огнем – Господь сохранит меня невредимым.

– Нет, нет, я запрещаю! – вскрикнула Эльга, мигом очень живо представившая себе это действо.

Но ее едва услышали – такой уже стоял шум.

– А ты? – Святослав повернулся к Ставракию.

– «Нельзя искушать Господа Бога»[40], – отчеканил тот, глядя на Адальберта, как на опасного безумца.

Тайна святых книг, не горящих в огне, была прекрасно известна в обоих церквях, и восточной, и западной. Это всего лишь маленькая хитрость, уловка для пользы самих же варваров, чьи глухие и слепые души требуют чуда, которое можно потрогать. Но соваться в огонь живому человеку, когда никто тебя туда не гонит, будто насильно пытаясь пролезть в мученики, – это уже самонадеянность. Впрочем, чего еще ждать от этих папских еретиков, думающих в своем невежестве, будто их римский престол – единственный апостольский!

– Нет, ты прямо скажи – берешься? – Святослав, входя в раж, требовательно хлопнул ладонью по подлокотнику.

– Уступаю сему отважному мужу черед, – уже без улыбки, холодно ответил Ставракий. – И уж если он сделает, как обещал… Господь наставит и меня, как защитить честь наших святых престолов.

Эльга в ужасе закрыла лицо руками. На уме у нее было: вот сгорит у меня епископ, нас людоедами ославят! Адальберт станет святым, а Святослав попадет в предания о новом мученике, как тот тиран по имени Александр, который искушал богатством трехлетнего святого Кирика, пока терзали его мать…

Но в дальнем углу души поднимала голову робкая вера: а если ему удастся это чудо? А если Господь выбрал этот случай, чтобы сокрушить упрямство Святослава и его отроков? Тогда…

Эльга невольно зажмурилась, чтобы не ослепнуть от света того зрелища, что предстало духовным очам. Она и Святослав, новые Константин и мать его Елена… Их огромная держава, их могучие дружины, осененные верой в Христа… Тогда и Василее Ромеон недолго будет чем гордиться перед нами.

Однажды это чувство уже приходило к ней – три года назад в Царьграде, в гинекеях, где она беседовала с Еленой августой в мраморной палате бывших бань. «Отнимется от вас Царство Божие и дано будет народу, приносящему плоды его…»[41]

* * *

Возлюбленную Бертруду приветствует Адальберт

Возможно, это последнее мое письмо к тебе, драгоценная моя голубка. Если будет Господня воля, завтра душа моя предстанет перед Ним, ибо положу я жизнь за Христа. И тогда уже не будет у меня надобности писать тебе, ибо вознесусь я в вершины области небесной. Здешний тиран, Святослав, потребовал чуда для доказательства силы Господней. Этот бородатый константинопольский змей тут же рассказал, как предшественники его еще при папе Николае Первом морочили сих простодушных варваров, бросая в огонь святое Евангелие в переплете из асбестовых волокон, что еще со времен римского язычества известно как хорошее средство для защиты от огня. Неудивительно, что, как он похвалялся, даже кисточки застежек не сгорели! Но свойства асбеста известны и нам, и я обладаю святой книгой, которая выдержит испытание огнем не хуже, чем та его книга, написанная на варварском языке. Еще можно было бы мириться, если бы этот схизматик учил варваров вере по-гречески – но он ведь привез Евангелие, записанное варварским письмом на языке морован, а это уже просто ересь!