– Под таким платьем кольчугу можно спрятать! – хмыкнул Болва, хотя понятно было, что с кольчугой среди огня человеку будет еще хуже, чем без нее.

– Пусть снимает одежу, – заговорили гриди. – Чтоб уж без сомнений!

– Во всем этом ты слишком хорошо защищен от огня, – сказал Святослав, осматривая епископа: надень тот худ на голову и спрячь руки в рукава, огонь не коснется и волоска его. – Если тебя защищает бог, то столько платья тебе не нужно.

– Оставь его! – возразила Эльга. – Я не желаю видеть здесь голого бискупа!

– Пусть верхницу снимет! – сказал Вуефаст.

– Я хочу, чтобы ты снял верхнее платье, – сказал епископу Святослав. – Иначе люди будут сомневаться, и все это зря.

– Очень верное решение, князь, – заметил отец Ставракий. – Ты ведь хочешь убедиться, что бог защищает самого этого мужа, а не его одежду!

Эльга развела руками, соглашаясь с этими доводами.

Адальберт немного переменился в лице и помедлил. Но потом лицо его разгладилось: испытание стало труднее, но это была не причина отступать.

– Хорошо, – кивнул он. – Вы увидите, всевышний бог… Сорочку мне можно оставить?

– Да! – решительно сказала Эльга.

– Пусть он поклянется, что у него нет под сорочкой наузов, – добавил Болва.

– Я подтверждаю, – Адальберт перекрестился, – что под этой одеждой у меня нет ни единого оберега, кроме славного креста Господня.

– Крест можно, – сказала Эльга, пресекая возражения уже открывшего рот Игмора. – Крещеные люди носят кресты, и…

– От огня или железа они не спасают, хоть глаз поставлю, – закончил Мистина. – Я видел.

Адальберт развязал простой тонкий пояс, с помощью слуги снял худ и камизий. Теперь на нем была только длинная серовато-белая сорочка из довольно грубого на вид полотна. Снова надев шапочку, епископ сложил руки перед грудью.

– Патэр ностэр, кви эс ин цэлис, санктифицэтур номэн туум. Адвэниат рэгнум туум. Фиат волюнтас туа, сикут ин цэлё, эт ин тэрра…

Толпа негромко гудела, глядя, как бискуп произносит молитву Господню на том языке, на котором в Риме только и считали возможным обращаться к богу. Но вот он закончил. Немецкий пресвитер, отец Энгильхард, передал ему Евангелие, обложенное досками в красной ткани. Взяв его и прижав к груди, Адальберт кивнул Эльге, давая понять, что готов.

– Сейчас этот человек, Адальберт, бискуп, сядет меж двух костров, – объявил Святослав.

Толпа в ближних рядах затаила дыхание, чтобы не упустить ни слова. Подальше гул усилился: там все спрашивали друг у друга, что такое князь говорит.

– Как велит обычай, костры будут постепенно сдвигать ближе, пока… не обнаружится истина. Если сей муж не сгорит в то время… когда любой другой сгорел бы, это будет означать…

Святослав запнулся, сам не зная, как понять тот исход испытания, в который он не верил. Будет означать, что немец – злокозненный колдун? Выходит, они винят его в том же, в чем конунг Гейррёд подозревал Одина? Святослав только сейчас сообразил, что приготовил для христианского священника то самое испытание, какое проходил верховный бог его северных предков. Гримнир-Один не сгорел, хотя плащ его затлел. Если Адальберт не сгорит – это будет значит, что он равен богу?

Знай сам Адальберт, с кем его уравняли – согласился бы подражать языческому богу? Но у него огонь вызывал в памяти подвиги мучеников, и именно с ними он жаждал уравняться.

– Будет означать, что он говорит правду о силе Иисуса Христа, – закончила Эльга.

Святослав, не возражая, махнул рукой.

Адальберт ровным шагом прошел вперед и сел на землю, где ему указали. Теперь два костра горели по бокам от него, примерно в двух шагах каждый. Языки пламени еще не перекрывали расстояние между ними, но при порывах ветра почти долетали от одного до другого.

Прижав к груди Евангелие, Адальберт снова принялся шептать молитву. Сейчас он выглядел почти спокойным: его окружал со всех сторон плотный жар, но он чувствовал его только головой, шеей и кистями рук. Просушенные дрова давали мало дыма, и дышать удавалось еще почти свободно.

Закончив «Отче наш», Адальберт кивнул. Отроки взялись за лопаты и передвинули оба костра ближе к епископу.

Он снова опустил голову и принялся молиться. Приутихшее было от перемещения пламя вновь окрепло, жгучие языки почти касались его плеч и боков, но на сорочке пока не видно было никаких следов огня. Лицо епископа раскраснелось, со лба поползли на щеки капли пота. Но он продожал молиться, крепко прижимая к груди книгу в красном переплете и через каждые несколько слов судорожно хватая воздух ртом.

Вот он кивнул еще раз. Эльга беспокойно переступила с ноги на ногу. Костры сдвинули так, что горящие головни лежали почти возле ног и боков сидящего Адальберта. Языки пламени струились по его плечам и рукам, но ткань сорочки оставалась светлой.

Эльга от потрясения приоткрыла рот: лен либо шерсть не так-то легко вспыхивают, но сейчас сорочка уже должна была бы начать обугливаться. Все тело Адальберта подрагивало, но он усилием воли не шевелился и не поднимал головы. Глаза его были зажмурены, губы продолжали лихорадочно дергаться – не то в молитве, не то в попытке сдержать крик боли.

«Тогда возблагодарила Иулитта Господа и сказала, что никакие мучения не могут победить ее любви к Нему»… – вспоминалось Эльге, что рассказывал отец Ставракий.

Она стояла достаточно близко, чтобы чувствовать жар костра, но тут ее вдруг проняла холодная дрожь. Те самые мучения из любви к богу, коими прославилось множество святых, сейчас происходили у нее на глазах, перед ее воротами, с ее согласия!

«Да что же я такое? – ужаснулась Эльга. – Я сама христианка, а дозволяю, чтобы у меня на глазах христианского служителя мучили. Я кто, тиран иконийский?»

Она сделала движение, чтобы повелеть прекратить, но Мистина крепко взял ее за локоть.

– Пусть сам решит, когда, – быстро шепнул он.

Эльга немного опомнилась: ведь Адальберт сам захотел этого испытания, его не принуждали. Он имеет право встать в любой миг и выйти из огня, его не станут удерживать там насильно.

Однако Адальберт продолжал сидеть. Он уже не шептал и не кивал, а лишь, крепко зажмурясь, дергал головой вверх и вниз. Временами он ловил ртом воздух, но заглатывал лишь дым и содрогался от кашля. Отроки с лопатами в растерянности поглядывали на Эльгу, не зная, понять ли это дергание как требование еще сдвинуть костры или нет. Бискуп не выглядел как человек, который не ощущает жара, совсем наоборот. Уже долетал запах жженой шерсти, дымилась вязаная шерстяная шапочка. Лицо Адальберта побагровело, по нему ручьем тек не то пот, не то слезы, не то все вперемешку.

Вот он выпустил книгу, закрыл лицо руками: жар был слишком велик и веки служили глазам слабой защитой. Он съежился, будто пытаясь спрятаться сам в себя. У Эльги мелькнула мысль – вот так он и умрет.