Вдруг у Адальберта вспыхнули волосы. Все стоявшие рядом вскрикнули.

– Хватит! – крикнул Мистина и сделал резкий знак отрокам. – Тащи его прочь!

Отроки мигом, вскинув лопаты, отшвырнули головни от епископа, устремились к нему, подхватили под руки и выволокли из огня. На руках отроков были толстые кожаные рукавицы, однако они, опустив Адальберта наземь, спешно сбросили их и стали трясти костями. Кашляя от дыма, подхватили ведра и облили епископа с ног до головы.

– Голову, голову! – кричала Эльга среди общего гомона. – Голову еще облей!

От епископа, облитого тремя ведрами холодной воды, шел пар. Больше он не мог ни молиться, ни сохранять невозмутимость: силы воли хватило лишь на то, чтобы не кричать. Сцепив зубы, с искаженным лицом и зажмуренными глазами, Адальберт тряс головой, будто пытался уйти от жгучей боли, но и холодная вода облегчила ее лишь на миг.

На головни плеснули водой, угли зашипели, по всей площадке потянуло дымом. Толпа, ничего за дымом не видя, гудела, волновалась и кричала; отроки, стоя за рогатками, древками копий отгоняли назад самых рьяных, а иначе толпа уже прорвалась бы на площадку и стоптала все и всех. Подошла Векоша, старая Эльгина челядинка, неся в чашке особую мазь от ожогов, сделанную из пережаренного желтка вареных яиц, – Эльга велела заранее приготовить. Двадцать лет назад этой мазью спасался князь Ингвар, попавший под залп греческого «текучего огня», и многие из его людей. Векоша принялась мазать лицо и шею Адальберта – там уже вздувались волдыри. Испытание прекратили вовремя: еще немного, и отважный борец господен получил бы ожоги смертельной тяжести.

– Унесите его, – хмурясь, велела отрокам Эльга.

То, что она заранее велела подготовить снадобья для будущих ожогов, кое-что говорило о силе ее веры. Но в этом случае правительница в ней одолела христианку: при неудачном исходе ей не нужны были раздоры с Оттоном. Всех древних мучеников терзали злыдни при власти – тираны по-гречески называемые, – вот и про нее пойдет молва по всему свету, дескать, Христова воина насмерть огнем сожгла! Никто не вспомнит и не поверит, что он сам захотел, что никто его не неволил. Предание – оно такое: к нему только прикоснись, и оно немедленно затягивает в себя, перекраивает истинные события на свой привычный образец.

– Нашему отважному собрату нужно оказать помощь… – мягко возразил отец Ставракий, подходя ближе, – но пусть сперва князь и другие благородные люди удостоверят, что она и правда ему нужна.

Святослав первым подошел и наклонился к Адальберту; тот все еще жмурил глаза с обгоревшими ресницами, изо рта вырывалось отрывистое шипение. На багровой коже лица, шеи, кистей рук появились мутные волдыри.

– Он обгорел, – подтвердил Святослав. – Посмотрите!

Знаком он подозвал своих приближенных. Асмунд, Вуефаст, Мистина с Лютом, Острогляд подошли и осмотрели ожоги.

– Но некое чудо господне все же мы можем наблюдать, – бодро сказал отец Ставракий. – Поднимите рукава или подол его сорочки, и вы увидетите, что кожа, скрытая под ними, пострадала значительно меньше. Видимо, благословение божие все же лежит на этой волшебной сорочке, – он усмехнулся. – Жаль только, что оно не распространяется также на собственную его кожу.

– Ну, и кончено дело! – Святослав выразительно отряхнул ладони. – Скажи ему, чтоб, как поправится, ехал восвояси. Не надо мне здесь таких… чудотворцев.

– Когда Один сидел между двух костров, у него затлел плащ! – рассуждал Болва. – Потому что Один сам не горел в огне, а его плащ ведь не бог! А здесь, мне сдается, наоборот…

Эльга оглянулась: Мистина стоял в стороне, прижимая к глазам рукав. Она подошла.

– Что с тобой? Дым попал?

Мистина опустил руку, но продолжал морщиться. На глазах его блестели слезы.

– Понеси его желвак! – с досадой выговорил он. – Увидел этого черта горелого… Ингвара вспомнил. Он вот такой же был, когда я его через ночь нашел наконец… там, на Босфоре. Тоже без бровей, рожа красная…

Толпа начала расходиться: народ разочарованно гудел. Чуда не вышло! Такие лица после всякого большого пожара в городе увидишь – ученый немец оказался так же уязвим для огня, как любой подольский лодочник.

– И на что было смотреть? Только на каженника, что сам в огонь сел!

– Таких да, своих нету у нас…

– От работы оторвали даром! – бранились иные, проталкиваясь прочь.

– Видали мы таких кудесников!

– Да зря огонь убрали – пусть бы горел, коли ему охота…

Отроки подняли Адальберта и на руках унесли в гостевой дом княгини. Отец Ставракий шел рядом, предлагая ухаживать за ним, пока не исцелится.

Постепенно все успокоилось. Народ разошелся, Святослав с гридями уехал к себе. Эльга велела сгрести с площадки все головни и прочие остатки костров, выкинуть в овраг, а место посыпать землей, чтобы горелые пятна не напоминали об этом неприглядном действе. В душе ее неловкость мешалась с облегчением. Ей было стыдно, что она, хоть и не по своей воле, оказалась на месте тех тиранов, что мучили христиан по всему миру от Иконии до Фризии, но теперь у нее был весомый повод расстаться с Адальбертом. Даже христианам было ясно: Бог не дал ему благословения на обращение русов в Христову веру, иначе итог испытания был бы иным.

Еще несколько дней Адальберт оставался под покровительством грека, хотя его служители тоже сидели при нем. Векоша усердно готовила примочки из тертой моркови с медом, из сока подорожника или лопуха. С багровым лицом, обмазанным черной липкой мазью из пережженных желтков, с руками, обмотанными белым полотном, Адальберт напоминал беглеца из ада.

Каждый день его навещала Горяна. Она гнала прочь Векошу и других служанок с их грубыми руками и, не гнушаясь страшным видом ожогов, сама наносила мазь и накладывала примочки. Ожоги вызвали лихорадку, и Горяна сама поила его отварами и настоями трав, осторожно вытирала пот со лба – «будто ангел Господень касается своим легким крылом», как сказал сам Адальберт, едва смог открыть глаза и заговорить.

Молодая княгиня ожила и почти светилась одушевлением, как в юности. В унылой одинокой жизни ее среди грубых язычников вдруг случился тот самый подвиг за Христа, о котором она и сама мечтала, расцвел, будто огненный жар-цвет в ночи на Купалии. С благоговением она подносила Адальберту питье в ковше, чувствуя, что этим служением и сама прикасается к святости. Если бы только ей позволили – она осталась бы при нем навсегда, служила бы ему, как та благочестивая вдова, старица Феодора служила блаженному Василию и после смерти поселена была Господом в тех покоях, что тот заранее приготовил для Василия – в раю. В глазах Горяны немец-чужак вмиг стал великим человеком, если не ровней апостолам, то их младшим собратом.

Это чувствовала она – жена князя-воина, кто в тринадцать лет отомстил за отца победоносной войной с древлянами, покорил волынян, с горсткой людей выбрался живым из глубин Восточной Таврии, прошел через степи, сразился с Етоном и мечом отбил у него право на землю Бужанскую, а в будущем намеревался совершить еще более славные ратные подвиги. Но все это не имело цены в глазах Горяны и было заслонено теми мгновениями, за какие Адальберт успел дважды прочесть «Отче наш», сидя меж двух костров.