Пауза, и затем зал взорвался взволнованным яростным шумом.

Нэнс опустилась на пол — ноги ее подкосились. Она крепко зажмурилась, и шум в этом душном переполненном зале словно отступил, превратившись внезапно в шум дождя, шум летнего ливня, сосновые иголки, в их густой горячий аромат, хруст побуревших листьев дуба под ногами, заросли ольхи, благодатный поток воды, пролившийся из тучи над лесом, в ласковое журчанье стремящихся к реке ручьев.

Нэнс открыла глаза, лишь когда ее подняли, чтобы снять с нее наручники. Моргая на ярком свету, она не сразу различила силуэт Норы — согнутой, рыдающей от счастья и облегчения, а за ней — в наплывающей волне толпы — Мэри, глядящую на них сквозь струящиеся по бледным щекам слезы.

— Мэри! — хрипло вскричала Нэнс. Одно резкое движение, сжатие, и наручники были сняты с ее кистей, и в ощущении внезапной легкости и свободы она протянула обе ладони к плачущей навзрыд девочке: «Мэри!»

Девочка сплюнула на пол.

— Будь ты проклята! — выговорила она. И затем, отвернувшись, скрылась в бурлящей толпе.

МЭРИ СТОЯЛА НА ЗАПРУЖЕННОЙ НАРОДОМ торговой улице Трали, шаря глазами по лицам людей, кружащих вокруг. День выдался жаркий, и в новом платье, купленном на шиллинг вдовы, она вспотела. Старую, пропахшую Михялом одежду она свернула в аккуратный узел, который держала у бедра, стоя прямо как палка, смело, не таясь, встречая взгляды равнодушных или любопытствующих прохожих. Пусть знают, что я ищу работу.

Прямо на дороге разлеглись свиньи с визжащими поросятами в загонах, сооруженных на скорую руку из колышков и веревок. Только что остриженные овцы топтались под присмотром мальчишек и их отца, солидного мужчины в картузе и с самокруткой в зубах. Зеваки потешались, глядя, как женщина гоняется за перепуганной курицей, что вырвалась из соломенной корзинки.

Когда суд только завершился, Мэри сразу узнала у отца Хили дорогу на Аннамор и тотчас пустилась в путь, с сердцем, бьющимся от радостного предчувствия. Она представляла себе удивленные крики, которые услышит, появившись из-за угла, топот по пыльной земле маленьких ножек, когда ее братья и сестры, бросившись к ней, уткнутся ей в ноги, обхватят руками за пояс, поведут показывать только что вылупившихся цыплят, сгребая и поднося к ее глазам пушистую пищащую груду. Ее мама, как всегда хмурая, с морщинами на усталом лице, вздохнет с облегчением, оттого что дочь благополучно вернулась. Она будет рада, что Мэри опять дома и вновь примется за работу. Как она будет теперь работать, как перетрясет старые подстилки, чтоб солома распушилась, как будет чистить клубни картошки, пока они не станут цвета масла, как накормит всех досыта! Картошку они только слегка приварят, чтоб косточками похрустывала, как папа говорил. А потом она прижмет к себе малышей или уложит их спать под бочок похрюкивающей свиньи, и все опять наладится, все будет хорошо.

Она забудет Михяла, забудет этого чужого, странного ребенка, забудет, как, хныча от холода, он тыкался ей в шею, чтоб согреться.

Погруженная в эти мечтания, воображая картины своего возвращения домой, Мэри остановилась попить у придорожного колодца. Рядом спала женщина с изрытым оспой лицом, нищенка. Сначала Мэри подумала, что женщина одна, но на плеск воды под грязным плащом женщины что-то зашевелилось, и оттуда выползла грязная, голая девочка. Светлые волосы были серыми от грязи, она протянула руки к Мэри, терпеливо ожидая от нее подаяния.

С подбородка у Мэри текла вода, а она глядела на девочку, а потом медленно развернула узелок с едой, которую дал ей священник на дорогу: сушеная рыба, краюха черствого хлеба с маслом.

Девочка взяла из ее рук еду и уползла обратно под плащ матери — есть. Она ела, и материя плаща подрагивала от ее движений.

И Мэри повернула назад. Обратный путь до Трали казался длиннее, но супружеская пара, ехавшая в открытой повозке на рынок, предложила подвезти ее, и Мэри приняла приглашение — вскарабкалась наверх, цепляясь босыми ногами за колесные спицы. Она глядела вдаль, за горизонт, следя, как с каждым шагом мула все дальше и дальше отступает Аннамор.

Она будет стоять на улицах Трали хоть весь день, если потребуется. Стоять, пока не подойдет к ней кто-нибудь, не спросит, не хочет ли она поработать на ферме летом, умеет ли она молотить, сможет ли таскать торф, сильная ли она и умеет ли сбивать масло.

Я пойду к первому, кто предложит работу, думала Мэри. Мало толку вглядываться в лицо и пытаться угадать, хорошо ли будет на новом месте. Покраснел ли у хозяина нос от выпивки, легли ли у глаз смешливые морщинки, — по лицу сердца не узнаешь.

Солнце палило немилосердно. Хотелось пить, и, когда она подняла к лицу свой узел, загораживаясь от света, в нос ей пахнул запах подменыша, старого тряпья, в которое он был укутан. Запах кислого молока и несвежей картошки. Дыма от очага, ночного холода, бессонных часов наедине с бесовским созданием. Бесконечных укутываний в одеяло, бесконечных метаний, мельтешенья его рук, вкус острых ноготков во рту, когда она обкусывала ему ногти, чтоб не поцарапался, когда ворочается, прилаживаясь к миру вокруг. Вспомнилось, как язык его лизал ей пальцы, когда она кормила этого несчастного, вспомнились глаза, разглядывающие ее лицо, перышки, которыми она его щекотала, тающий в воздухе смех и исступленный плач.

У нее перехватило дыхание.

Не обращая внимания на глазеющих зевак, Мэри уткнулась лицом в грязный узел и зарыдала.

После суда Нора вернулась в долину вместе с Дэниелом. Племянник ждал ее снаружи, куря на солнышке и беседуя с отцом Хили. Когда она подошла, оба мужчины подняли на нее глаза, щурясь от яркого света.

— Стало быть, отпустили тебя, — пробормотал Дэниел, вертя в руках трубку.

На лице священника читалось плохо скрытое отвращение.

— Тебе следует вечно Бога благодарить за такую милость, — проговорил он. — Но послушай меня, Нора. Я ведь остерегал тебя, предупреждал, что не доведут до добра тебя все эти россказни о фэйри. — Лицо его налилось краской. — Нэнс Роух не оставила свое шарлатанство, все эти пищоги, все это вредоносное язычество, и церковь не станет с этим мириться; каков бы там ни был приговор, я не потерплю того, чтоб суеверие восторжествовало над истинной верой! И ты, Нора, опомнись, открой глаза и осознай всю греховность языческого заблуждения.

Нора глядела на священника и не могла вымолвить ни слова. Лишь когда Дэниел, положив ей на плечо свою крепкую руку, повел ее прочь, она в полной мере поняла, что имел в виду священник.

— Он отлучит ее, — шепнула она Дэниелу.

Племянник, вздохнув, махнул рукой в сторону дороги:

— Я провожу тебя до дома, Нора.

До Килларни они доехали на почтовом фургоне, доехали молча, не говоря ни слова. Другие пассажиры глядели на нее с удивлением, и только тут Нора заметила, что на одежде, которую ей вернули после суда, так и присох речной ил. Несмотря на жару, она завернулась в платок, прикрыв лицо. И радовалась, что Дэниел был не расположен к разговорам. Во рту ее словно гиря висела, язык онемел. Она не вполне понимала происходящее, и твердо знала одно: надо вернуться домой и посмотреть, не возвратили ли Михяла. Когда фургон прибыл в Килларни, они с Дэниелом побрели на окраину городка и там, встав на пороге одной из хижин, попросили еды и приюта на ночь. Хозяйка ответила, что они и сами голодают, что июль выдался худой, и, если Господь не пошлет им хороший урожай, да поскорее, они пойдут побираться. Однако они люди крещеные, накормят чем бог послал и пустят переночевать на соломе под крышей, а не под открытым небом и лунным светом. Нора уснула, хотя жесткая солома царапала ей щеку, и проснулась еще до восхода солнца. Она умылась росой, и, когда Дэниел проснулся, они побрели по дороге, озаренной бледным утренним светом, над которой порхали малиновки и слышалось мычание просыпающейся скотины. День разгорался, теплел, дорога наполнялась людьми со шлянами[25] и корзинами. Нора позволила себе вновь унестись мыслями к ребенку, который уж конечно теперь должен ее ждать. Она представляла себе его лицо, черты, повторявшие черты Джоанны в детстве, когда вокруг был только свет и все казалось возможным, и видела все это, пока дорога не начала расплываться перед глазами.