Тут горбун, до сих пор пялившийся на огонь, обернулся и сказал глухо:

– Сразу видно, сударь, что вы в Хэддане человек проезжий. Не то знали бы, как эта пословица целиком говорится.

– А как? – заинтересовался Дик.

– Антара от тебя кусок не откусит, она тебя целиком проглотит.

Бенц опешил.

– Надо полагать, – сообразил Отец, – что это про могилу. Мол, рано или поздно земля человека заберет. А «откусит»… должно быть, имеются в виду погребальные обряды давних времен. Тогда покойников оставляли на растерзание хищникам.

Ложка, выпав из пальцев Дика, глухо стукнула о столешницу.

– Как – на растерзание?! – потрясенно вопросил Дик.

Он вспомнил похороны деда, скромные, но достойные. Вспомнил слова жреца о том, что Бенетусу Бенцу, человеку доброму и хорошему, недолго придется томиться во владениях Гергены Гостеприимной, искупая земные грехи. Вспомнил лицо деда, лежавшего в гробу, – умиротворенное, спокойное лицо, словно старик смирился с грядущими загробными мучениями и предвкушает новое рождение…

– Да как можно скормить родного человека лесному зверью? – разгневался Дик.

– Не простому зверью, – звонко возмутилась конопатая Гризель из-за спин взрослых, – а Черной Медведице!

Над столом нависло молчание – тревожное, смятенное.

Вдруг в это молчание вплыл тихий говорок – и каждое слово было разборчивым, ни одно не прошелестело мимо слуха:

– Олень ест траву, человек ест оленя, Черная Хозяйка ест человека… всё придет к Черной Госпоже, всё на ней закончится, все жизни, все смерти…

Гейнц насупился. Дик весело подумал: а ведь хозяин сейчас жалеет, что старой Эрментруде нельзя дать затрещину, как Клаусу или Гризель. Ишь, как бабуля распустила язык при гостях! Впрочем, они с Отцом не жрецы. Им дела нет до того, что старая женщина держится веры своих предков.

Чтобы прервать напряженную паузу, Гейнц спросил с подчеркнутым дружелюбием:

– А дальше вы, господа, собираетесь выйти на Старый тракт? Из обители-то?..

Погонщик начал обстоятельно отвечать. Но тут что-то изменилось в комнате – словно воздух вздрогнул и поплыл.

Дик Бенц встревожено вскинул голову.

Речь старухи осталась такой же негромкой и неспешной, но теперь Эрментруда говорила на темном, резком языке своих предков. Том, что звучал в Хэддане, пока единая вера не насадила почти по всей Антарэйди единый – франусийский – язык.

Ну и что? Вытесненные наречия живут почти везде, особенно в глухих деревнях.

Так почему заныло сердце от этих недобрых звуков? Почему разом стал неинтересен разговор за столом? Да он и прекратился, разговор-то…

Эрментруда выпрямилась, уронила в лукошко клубок. Высохшая старческая рука вскинулась вверх, пальцы проворно зашевелились в воздухе, словно женщина пряла незримую нить.

И продолжали чередой сыпаться сухие слова.

Дик заставил себя оторвать глаза от старухи и с трудом оглядел сотрапезников.

Лицо Гейнца заострилось, стало хищным. На физиономии Клауса застыло трусливое и радостное предвкушение чего-то скверного. Длиннорукий джермиец прекратил жевать. Горбун твердо положил перед собой руки на стол. Юный Вилли ухмылялся. Веснушчатая Гризель забилась под стол, высунув наружу лисью мордочку. Берта отступила в полумрак, разглядеть ее было уже нельзя.

А Эрментруда всё плела древние слова и пряла воздух сухой птичьей лапой.

* * *

– Я не могла иначе, Хаанс! Я сходила с ума! Да, я была мелкой тощей зверушкой, ты всегда глядел мимо меня. Девчонка, пигалица, чем я могла понравиться самому видному в шайке парню… нет, не в шайке – на всем белом свете!

Вилда вскинула к груди руки, сжатые в кулаки. Даже в скудном пламени свечи видно было, как она бледна.

– Не то я сделала, ох, не то! – со стоном выдохнула она. – Мне не тебя надо было страже спалить. Мне надо было отравить Маргету!

– Маргету? – удивился Хаанс. – А это кто такая?

– Ты забыл?.. Та курносая толстуха, что льнула к тебе, как горчица к сосиске. Когда ты шлепал ее по заднице, у нее телеса ходуном ходили!

– А! – с удовольствием припомнил Хаанс. – Точно. Маргета. Была такая… И зачем ее травить?

– А чтоб к тебе не липла! Тебе стоило плечом повести – и у меня сердце словно с обрыва падало. Шептались, что тебя боится сам Секач! Помнишь, как ты свалился в оспе? Тебя выхаживала старая Головешка. Не пускала меня к тебе, гоняла клюкой. А я молила Черную Медведицу, чтоб позволила мне ухаживать за тобой, и тоже заразиться оспой, и умереть на полу возле твоей кровати…

– Угу. И раз не получилось красиво помереть у моей кровати, ты меня спалила. Вот дура, а?! Да если бы наши про то узнали… забыла, что в Хэддане с доносчиками делают?

– Помню. И пусть бы!.. Заслужила… А как ты узнал?..

– Стражники, что везли меня в Угольное Крыло, сказали в насмешку.

– Что ж, вот судьба нас и свела. Твое право карать. Хочешь – избей, хочешь – убей.

Вилда опустила руки, покорно склонила голову. Темные волосы хлынули вниз, скрыли лицо.

– Убить? – хмыкнул боцман. – А на кой? Если баб за дурость убивать, так их и на свете-то мало останется, детей рожать будет некому.

– И ты… ты не гневаешься на меня? – шепотом спросила Вилда из-за темной завесы волос.

– Подвернись ты мне тогда под руку – пришиб бы, – добродушно признался Хаанс. – А сейчас… дело-то прошлое! Ну, отлуплю тебя – и что изменится?

Вилда резким жестом отшвырнула волосы за плечо. В полумраке сверкнули рысьи глаза:

– Я погубила тебя!

– Погубила? Ты? – хохотнул боцман. – Много о себе воображаешь! Не такой паршивке сломать судьбу Рябого Медведя!

Посерьезнев, он добавил со спокойной гордостью:

– Когда я сумел, я взял свободу. А потом я взял небо. Теперь у меня есть все, что я хочу.

И глянул куда-то мимо Вилды.

Женщина сжала кулаки так, что ногти до крови впились в кожу.

Он сейчас видит облака! Да, он видит свои облака!

Проклятый Рябой Медведь!

В Хэддане просто так, за одну силищу, не назовут мужчину Медведем. Раз прозвали, значит, есть в нем что-то особое, дар Черной Матери.

И Вилда сейчас остро ощущала это «особое».

Медведь захотел – Медведь взял.

А ее, Вилду, не взял. Не захотел…

– Лучше бы ты убил меня! – страстно выдохнула женщина. – Лучше бы ты забил меня до смерти! Я предала тебя, Хаанс, я на тебя донесла!

В глазах боцмана таяли видения облаков.

– Да хватит верещать! – прикрикнул он на Вилду. – А то и впрямь наподдам! Я же сказал: кончай ворошить давние дела! Лучше расскажи про шайку. Я только про Секача слыхал, что повесили его.