Ярость и отчаяние придали сил, обострили зрение. Бенц, лежа на полу, пытался извернуться так, чтобы ударить врага ногой. Получил по ребрам, не выдержал – взвыл.

Рядом с ним швырнули связанного погонщика.

Голос Клауса:

– Мама, старый хорек зарезал дядю!

И горестный женский вопль.

Бенц шепнул:

– Одна надежда – на боцмана.

Ответом – горький торопливый шепот:

– Думаешь, та сука его и впрямь для ласки увела? Ножом пырнуть и баба сумеет. Наверняка нет в живых нашего Хаанса.

И словно ответом на эти слова грохнула дверь. Все застыли.

Распахнулась вторая дверь, из сеней. На пороге встал Хаанс.

Боцман был страшен. Светлые волосы слиплись от крови. Темные струйки стекали по шее за ворот рубахи, пошедшей уже кровавыми пятнами.

– Эй, небоходы! Живы? – гаркнул он.

– Берегись! – крикнул в ответ Отец.

На боцмана с двух сторон навалились Гейнц и Вилли, повисли на локтях, сковывая движения. На помощь родичам сунулся Клаус. Размазанная по роже кровь сделала юнца похожим на злобное чудище.

Боцман оторвал противников от пола и сильно взмахнул руками. Вилли отлетел в сторону и сшиб с ног Клауса. Но Гейнц не дал себя отшвырнуть. Одной рукой удерживая руку Хаанса, повиснув на ней всем весом, он второй рукой замахнулся ножом. Но боцман не дал ему ударить. Он хватил трактирщиком о дверной косяк, а потом притянул Гейнца к себе. Раздался хруст – и Хаанс отшвырнул прочь труп со свернутой шеей.

Вилли и женщины в ужасе распластались по стенам. Клаус лежал на полу: потерял сознание.

Боцман нашарил взглядом связанных леташей и укоризненно рыкнул:

– Вот и оставь вас без присмотра…

Но тут горестно, пронзительно завопила Берта:

– Мать, защити нас! Старшая, поднимай мертвецов!

Эрментруда не вздрогнула, не изменилась в лице. Пальцы продолжали выпрядать из воздуха незримую нить. Напев стал еще тише, еще неразборчивее, но мотив его сломался, исказился.

Не обращая на старуху внимания, боцман подошел к связанным небоходам и нагнулся над капитаном:

– Эк узел-то закрутили, без ножа не возьмешь…

Огляделся, заметил горбуна с ножом в сердце. Нагнулся над ним, взялся за рукоять.

Остановившиеся глаза горбуна глядели вверх, зрачок не дрогнул. Но рука его вскинулась четко и точно – и пальцы сомкнулись на запястье Хаанса с нечеловеческой силой.

* * *

Илв несся по широким еловым лапам, пружинящим под его прыжками. Снег разлетался веером, но Филин не заботился об оставленном следе.

Тревога гнала его к людскому логову, где он оставил друзей.

Деревья прервали зимний сон. Тетерев проснулся в сугробе. Белка заметалась в дупле. В ежевичнике завозился кабан. Неподалеку завыли волки. Это была не охотничья песня, не торжествующее взлаивание вокруг загнанного лося. Илв так же четко, как человеческую речь, разобрал: вожак собирает стаю. Рядом непонятная опасность!

Лес был в смятении. И лишь одно существо в лесу знало имя беды.

Илв Филин на бегу свиристел на родном языке:

– Шаманство!

Кто-то очень сильный принялся шаманить. А это жутко, это всегда не к добру, от этого надо держаться подальше. У илвов шаман и его ученики живут отдельно от стаи. А когда они пускают в ход свое умение, даже матерые, отважные охотники разбегаются прочь, на ходу забрасывая себе на плечи детишек, не разбирая – свой ли, чужой ли. А детишки от страха пищат, словно попав в петли удава.

Почему же Филин мчался к бревенчатой берлоге? Ведь оттуда веяло шаманством!

Там были его друзья. Часть его и-ллиу.

Это не они творили чары. В его и-ллиу шаманила только Лита. Когда она гадала на погоду, Филин забивался в грузовой трюм и сидел там, как крот в норе.

Сейчас шаманил кто-то из здешней стаи. И еще что-то незримое, могучее бродило вокруг берлоги. Не зверь… или не совсем зверь…

Филину хотелось повернуть и пуститься наутек. Чтобы не дать собственным лапам унести его в сторону, илв лгал самому себе:

«Там Мара! Кто-то обижает Мару!»

Ложь помогала. За Мару Филин порвал бы глотки всем шаманам Антарэйди и Фламмарэйди.

* * *

Жизнь стояла против нежити. Стояла из последних сил.

Мертвецы навалились на Рябого Медведя, прижали к стене, тянули руки к горлу. Твари не помогали друг другу – тупо лезли душить Хаанса. Тот молча бился за каждый свой вздох. Перед глазами плыла багровая пелена, и хрустел, хрустел за окном снег под тяжелыми лапами…

* * *

Филин, не замедляя бега, перемахнул высоченный бревенчатый частокол. Пролетел через двор, прыгнул к окну.

Человек долго возился бы с прочными ставнями, запертыми изнутри. Но для илва дерево было податливым и почти прозрачным. Он ласкающим движением пробежался по ставне, почувствовал слабое место меж древесными волокнами, вонзил туда когти. Рывок – и ставня вылетела наружу. Филин, стряхнув ее с когтей, метнулся в дыру.

Кубарем прокатился по полу, вскочил на ноги – оскаленный, с выпущенными когтями.

Капитана и Отца илв не заметил, а боцмана зажали в углу и пытались задушить трое – по виду люди, но мертвые же, мертвые! Уж мертвечину-то илв узнает издали! Тварям удалось повалить боцмана, и теперь страшный клубок тел ворочался на полу. Хаанс кряхтел от натуги, его противники молчали.

В комнате были еще люди, они в ужасе прижались к стене. Только одна женщина рискнула подойти ближе. С ножом в руках склонилась над борющимися. Но появление илва привело ее в ужас. Женщина взвизгнула, выронила нож, шарахнулась в сторону.

Илв, словно гигантский кот, прыгнул в гущу свалки, вцепился когтями в плечи одного из мертвецов.

Мертвец, оставив боцмана, легко поднялся во весь рост, словно у него на загривке и не сидел илв. Закинул назад длинные руки. Сорвал с себя илва, словно кошку, и отшвырнул прочь.

Илв ударился о стену, извернулся, вцепился в полку с посудой, повис на ней. Под тяжестью Филина вылетели из стены ржавые гвозди. Полка, посуда, илв – все обрушилось на голову дряхлой старушонке, что сидела на лавке и тянула заунывный мотив.

Мотив оборвался. Старуха скатилась на пол, как тряпичная кукла.

Филин заскулил от облегчения: иссяк поток страшной магии!

За окнами стихал, удаляясь, звук тяжелых шагов.

Боцман сбросил с себя двух мертвецов, словно мешки с песком, и, пошатываясь, поднялся на ноги. Твари, которые только что тянулись к его горлу, лежали неподвижно.

Хаанс окинул трапезную бешеным взглядом, как затравленный волк. Понял, что бой окончен. Обернулся к Филину, истово выдохнул: