Труба Господня так увлекся своей речью, что поднял взгляд к сложным рисункам на потолке. В его глазах сверкала смесь религиозного и политического фанатизма, что давало Манфреду возможность украдкой разглядывать тесно уставленную мебелью комнату.

Три стены занимали книжные полки с серьезной, в основном религиозной литературой. Преобладали Жан Кальвин и отцы-пресвитерианцы, хотя были и книги по истории, философии, юриспруденции, биографии, словари и энциклопедии, а также целые полки гимнов и избранных проповедей на голландском, немецком и английском языках.

Четвертую стену, сразу за дядей Тромпом, занимала галерея фотографий: в верхнем ряду – строгие предки в воскресных костюмах, а под ними преданные члены конгрегации и ученые священники. Все обнаруживали несомненное сходство с Тромпом – целая череда Тромпов, от ясноглазых молодых людей до бородатых обрюзгших стариков в первом ряду.

На самом видном месте висела поразительная и совершенно неуместная, самая большая пожелтевшая фотография в раме, изображавшая голого по пояс молодого человека в трико и великолепном поясе со множеством серебряных пряжек и медальонов.

На фотографии был не кто иной, как сам Тромп Бирман, не старше двадцати пяти лет, чисто выбритый, с пробором в напомаженных волосах, замечательно мускулистый. Телом. Он в классической стойке боксера держал перед собой сжатые кулаки. А на маленьком столе перед ним теснились блестящие кубки и спортивные призы. Молодой человек на снимке улыбался. Он был поразительно красив и в глазах Манфреда невероятно привлекателен и романтичен.

– Ты боксер! – выпалил он, не в силах сдержать удивление и восторг, и Труба Господня осекся на середине громовой речи. Он опустил большую косматую голову и, возвращаясь к реальности, сверкнул глазами и проследил за взглядом Манфреда.

– Не просто боксер, – сказал дядя Тромп. – Чемпион. Чемпион Южно-Африканского Союза в легком весе.

Он увидел лицо Манфреда, что-то вспомнил, и его собственное лицо благодарно смягчилось.

– Ты выиграл эти кубки – и пояс?

– Конечно, йонг. Я разметал филистимлян. Я разил их во множестве.

– Ты сражался только с филистимлянами, дядя Тромп?

– Они все филистимляне, йонг. Как только они выходили на ринг, для меня они становились филистимлянами, и я безжалостно обрушивался на них, как молот и меч Всемогущего.

Тромп Бирман принял стойку и нанес стремительную серию ударов через стол, останавливая кулаки в паре дюймов от носа Манфреда.

– Этими кулаками я зарабатывал на жизнь, йонг. Все посетители платили по десять фунтов. Я боролся с Майком Уильямсом и уложил его в шестом раунде, самого великого Майка Уильямса. – Он хмыкнул и снова принялся боксировать. – Ха! Ха! Левой! Правой! Я даже побил черного Джефту и в 1916 году отнял титул у Джека Лейлора. Я до сих пор слышу, как мне хлопали, когда Лейлор рухнул на пол. Здорово, йонг, как это было здорово… – Он внезапно замолчал, опустил руки, и его лицо снова стало благообразным и полным достоинства. – А потом твоя тетя Труди и Господь Бог израилев увели меня с ринга для более важных трудов.

Боевой блеск в его глазах неохотно погас.

– Боксировать и стать чемпионом – что может быть важнее? – выдохнул Манфред, и Тромп задумчиво посмотрел на него. Он внимательно оглядел мальчика – от коротко остриженной головы до больших, но пропорциональных ног в потрепанной обуви.

– Хочешь учиться боксу?

Он понизил голос и украдкой, как заговорщик, оглянулся на дверь.

Манфред не мог ответить – горло у него перехватило от возбуждения, – но энергично кивнул, и дядя Тромп перешел на свой обычный пронзительный тон:

– Твоя тетя Труди не одобряет драки. И правильно делает. Драки для хулиганов. Выбрось эту мысль из головы, йонг. Думай о возвышенном.

Он так энергично покачал головой, что его борода взъерошилась. Ему самому потребовались огромные усилия, чтобы выбросить эту мысль из головы. Он пальцами расчесал бороду и продолжил:

– Вернемся к тому, о чем я говорил. Мы с твоей тетей считаем, что тебе до поры лучше отказаться от имени Деларей. Ты должен взять фамилию Бирман, пока не стихнет «слава» твоего отца. Его имя и так слишком часто упоминают в газетах, этом орудии Люцифера. Твоя тетя совершенно права, что не допускает их в наш дом. В следующем месяце в Виндхуке будет громкий процесс, суд над твоим отцом. Это может навлечь позор и бесчестие на нашу семью.

– Суд над моим отцом? – Манфред смотрел, не понимая. – Но мой отец мертв.

– Мертв? Ты так думал? – Тромп встал и вышел из-за стола. – Прости меня, йонг. – Он положил большие ладони на плечи Манфреду. – Я причинил тебе ненужные страдания, не сказав об этом раньше. Твой отец не умер. Его поймала полиция, и двенадцатого числа следующего месяца он предстанет перед Верховным судом в Виндхуке.

Он поддержал мальчика, который от этих слов пошатнулся, и мягко пророкотал:

– Теперь ты понимаешь, почему мы хотим, чтобы ты поменял имя, йонг?

* * *

Сара торопливо закончила глажку и уборку. Теперь она сидела на груде поленьев, подтянув колени к подбородку, обхватив их руками, и смотрела, как Манфред колет дрова. Она любила смотреть, как он работает топором. Топор был длинный, двуручный, с головкой, окрашенной в красное, и острым блестящим лезвием. Мэнни наточил его так, что мог сбрить золотистый волосок на тыльной стороне ладони.

Он снял рубашку и попросил Сару подержать. Грудь и спина у него блестели от пота. Ей нравился запах его пота, похожий на запах свежего, только что из печи, хлеба или на согретый солнцем инжир, только что с дерева.

Манфред поставил очередную чурку и отступил. Поплевал на ладони. Он всегда так делал, и Сара невольно собрала во рту комок слюны, сопереживая. Потом он взвесил длинный топор, и девочка затаила дыхание.

– Таблица умножения на пять, – приказал он и размахнулся. Топор просвистел у него над головой, и Манфред опустил его. Яркое лезвие со щелканьем погрузилось в чурбак, и одновременно Манфред резко выдохнул.

– Пятью один пять, – пропела Сара во время падения топора.

– Пятью два десять, – выдохнул Манфред, и белое полено отлетело на высоту его головы.

– Пятью три пятнадцать.

Головка топора описала в лучах заходящего солнца сверкающий круг, градом летели белые осколки, а Сара продолжала выкрикивать.

Когда она выкрикнула:

– Пятью десять пятьдесят, – колода раскололась на две части. Манфред отступил, оперся на топорище и улыбнулся.

– Очень хорошо, Сари, ни одной ошибки.

Она покраснела от удовольствия, потом оглянулась, и лицо у нее сразу стало виновато удивленным. Она соскочила с поленницы и в вихре развевающихся юбок побежала по тропинке к дому.

Мэнни быстро повернулся. Дядя Тромп прислонился к углу мастерской и смотрел на него.