После Нового года случилось столько всего, что Кэйко почти уже забыла про зловещую коробку, которую случайно разбила у Тэйсина в комнате, и когда Мисако вдруг за ужином вновь подняла эту тему, мать невольно вздрогнула. Самое неприятное было то, что дочь говорила о мрачных погребальных делах с каким-то странным, почти детским восторгом. Казалось, она сообщает родителям, что выиграла школьный приз.

— У меня фантастическая новость, — начала она. — Вы просто не поверите!

Доктор и его жена положили палочки и прислушались. Кэйко даже улыбнулась, подумав, что немного хороших новостей для разнообразия им не помешает.

Мисако продолжала:

— Помните кости, которые нашли в пруду?

Мать испустила протяжный стон.

— О нет! Неужели мы никогда не избавимся от этой напасти?

— Именно что избавимся, — рассмеялась Мисако. — В том как раз и новость! Мы узнали, кто была та девушка, в какое время она жила и откуда приехала!

— Как же вам удалось узнать? — заинтересовался доктор.

— Это все Тэйсин-сан, — гордо сообщила Мисако. — Он провел расследование и нашел людей, которые знали девушку до того, как она упала в пруд.

— Тэйсин-сан? — изумилась Кэйко. — Ни за что не поверю! Он на такое не способен…

— Ошибаешься, мама, — нетерпеливо возразила Мисако. — Ну почему ты так плохо о нем думаешь? Он сам все узнал: имя и фамилию девушки и даже где стоял дом, в котором она жила! Оказывается, она родилась в рыбацкой деревушке к северу от Мураками.

— Вот это да! — покачал головой доктор. — А теперь ты, если не ошибаюсь, намерена туда ехать и продолжать расследование?

— Вот именно! Мы собираемся найти ее семью и отдать им урну с прахом. Дедушка наверняка так бы и сделал.

— «Мы» — это ты и Тэйсин-сан?

— Еще монах из Камакуры. Он участвовал в этом деле с самого начала.

— А соо, — мрачно кивнула Кэйко. — И конечно, вы собираетесь ехать на нашей машине?

— Мама, ну пожалуйста! — Мисако умоляюще сложила руки.

Кэйко чувствовала разочарование. Главным образом ей хотелось узнать о планах дочери. Что она решила: остаться жить в Токио или вернуться к родителям в Сибату? Однако когда мать зашла днем домой выпить чаю, Мисако так и не сказала ничего определенного. Ей требовалось дополнительное время, чтобы принять решение. Последние месяцы в Токио были слишком трудными, и она все еще испытывала страх и замешательство при мысли о новой профессиональной карьере. Мать слушала молча, глядя в чашку и качая головой. Она горячо сочувствовала дочери, понимая, что не следует форсировать ситуацию. Остается только терпеть и ждать. Лишь одно вызывало в ее душе неприятие и желание спорить, а именно — утверждение Мисако, что участие в судьбе праха погибшей девушки поможет ей обрести душевное равновесие. Слова дочери Кэйко слушала, поджав губы, но нашла в себе силы промолчать.

— Иначе я чувствовала бы себя просто роботом, шагающим из квартиры на работу и обратно, — с жаром объясняла Мисако. — Теперь же у меня есть цель, причем эта цель имеет отношение к моей семье и к храму. Пусть ты считаешь наши действия странными, но я уверена, что дедушка бы их одобрил, более того, сам поступил бы так же.

Кэйко скорчила гримасу. Ну откуда такая уверенность? Впрочем, спорить бесполезно. Она давно оставила попытки разобраться до конца в сложном и противоречивом характере дочери.

— Не могу сказать, что понимаю тебя, — вздохнула она. — Хорошо хоть поделилась с матерью… Ты же знаешь, я забочусь лишь о твоем счастье.

Возвращаясь на работу, Кэйко решила поговорить с мужем. Она снова взглянула на тюльпаны и подумала, что красный цвет вовсе не так плох. Пускай у входа в больницу будет что-нибудь яркое и оптимистичное.

Мисако взяла велосипед и поехала в храм, хотя знала, что Тэйсина на месте нет. Общество старейшин отправилось сегодня в инспекционную поездку на берег реки, где цвели вишни, чтобы посмотреть, что осталось от любимой рощи горожан, сильно пострадавшей во время прошлогоднего тайфуна.

Конэн сидел на кухне, перелистывая потрепанную телефонную книгу.

— О Мисако-сан! — воскликнул он. — Прошу прощения, у меня важное дело, нужно срочно уйти. Я пытался найти кого-нибудь, кто присмотрел бы пару часов за храмом. Обычно старики с удовольствием соглашаются, но сегодня Тэйсин-сан, похоже, всех увез на экскурсию.

Мисако с улыбкой слушала необычный для младшего священника поток слов.

— Я с удовольствием останусь в храме и подожду. Мне все равно нужен Тэйсин-сан.

— Он вернется не раньше четырех, — озабоченно предупредил Конэн.

— Ничего страшного, я не тороплюсь, — успокоила его Мисако.

Монах поклонился.

— Извините, что бросаю вас одну. Даже чаем не могу угостить…

— Да разве я гостья, — махнула она рукой. — Вы же знаете, я тут выросла.

Оставшись одна, Мисако почувствовала себя как в далеком детстве и отправилась на разведку. В сумрачном алтарном зале с деревянными балками на потолке, черными от времени, она вдыхала застоявшийся воздух, пропитанный благовониями, и обрывки воспоминаний полузабытыми снами шевелились где-то в глубине сознания. Кэнсё был прав: именно храм с его древностью и сложными красочными обрядами питал ее детское воображение. С легкой улыбкой, так напоминавшей улыбку деда, Мисако бродила по комнатам, отодвигала одну за другой ветхие сёдзи, заглядывала в темные уголки, которые помнила с незапамятных времен. Вот кладовая, куда сваливали всякий хлам, копившийся в течение многих лет: коробки со старыми свитками, вазы, треснутый поднос, множество подсвечников… На полке отдельно стояла коробка, памятная с детства, в которую они с матерью часто заглядывали. Там хранились картины, написанные матерью деда. Прабабушка была талантливой художницей, одну из ее работ Кэйко даже повесила у себя дома. Мисако бережно сняла коробку с полки, открыла крышку и стала по одному вынимать и разворачивать свитки.

Все картины были написаны черной тушью, которая получается, если растереть в тонкий порошок особый вид камня и разбавить водой. Цветы, птицы, пейзажи… Вот зимний вид храма: крыша, придавленная снегом, и крошечная фигурка священника под зонтиком. Мисако вдруг вспомнила, что как раз этот пейзаж, скорее всего, не принадлежал кисти прабабушки. Мать считала, что рука не ее, нет той легкости, уверенности мазков, того мастерства. Возможно, вид храма писал дед, еще в бытность свою школьником, или кто-то из его братьев или сестер.

Мисако пристально вглядывалась в потемневшую бумагу в поисках печати, которую прабабушка-художница ставила на всех своих работах. Нет, ничего похожего, если не считать крошечного стилизованного цветка в правом углу. Что-то притягивало взгляд в этой работе, не давало отложить в сторону. Наконец Мисако, вздохнув, свернула свиток и убрала в коробку.

Прошел час, а Тэйсина все еще не было. Мисако бродила по храму, заглядывая в самые потаенные уголки. Крайняя ветхость здания, а особенно плачевное состояние татами и сёдзи заставили молодую женщину с осуждением покачать головой. Даже дверь в ванную была вся в трещинах, а на полу не хватало чуть ли не половины кафельных плиток. Старинная деревянная ванна, судя по всему, доживала свои последние недели. Мисако вернулась к главному залу и вошла в комнату, где стоял семейный алтарь. Там она села на татами и, глядя на улыбающееся лицо деда, погрузилась в печальные размышления. В памяти всплыл дзэнский храм в Камакуре, еще более древний, но поддерживаемый в идеальном порядке и первозданной чистоте.