— А что делать? — угрюмо спрашивал Тимофеев.

— Тепло ему нужно. На деревенской печке полежать… — советовала Люба. — А тут он ходит и еще хуже простуживается.

Перед вечером, когда Саша дремал в землянке, укутавшись на нарах в пальто, Тимофеев, Дубов и Павел Николаевич, выйдя из землянки, стали совещаться.

— Я думаю, следует отправить Сашу в деревню, в Песковатское, к родным… — предложил Дубов, закуривая.

— Опасно отправлять его в деревню, — нерешительно сказал Тимофеев.

— А здесь лучше?.. Совсем изведется парень, — возразил Дубов.

Павел Николаевич мысленно соглашался и с тем и с другим.

«Опасно! — думал он. — Но здесь дело на поправку не идет, а дома, может, отлежится на горячей печке».

— Да идти-то не захочет, упрямый, — добавил он вслух.

— Пойдет, — усмехнулся Дубов, — если особое задание дать. Парень он исполнительный.

— Может быть, денек-другой подождем, — продолжал колебаться Тимофеев. Ему очень не хотелось отпускать Сашу одного.

Когда поужинали, Тимофеев снова подошел к Саше.

— Ну, как себя чувствуешь? — спросил он, нахмурившись при виде лихорадочных глаз Саши.

— Ничего, товарищ командир… поправляюсь… — вытянулся Саша. Стоял он, закутавшись в пальто. Видно, трясла его лихорадка.

— Поправляешься — это хорошо. Хочу дать тебе задание…

Саша встрепенулся. «В город пошлет. Выручать Митю», — быстро сообразил он.

— Пойдешь в Песковатское, — пояснил Дмитрий Павлович. — Нужен нам свой человек в Песковатском… Был твой отец там, а теперь никого нет. Вот и решили послать тебя. Ты нам поможешь. — Тимофеев говорил не совсем твердо, в душе все еще продолжая колебаться. — Остановишься у своих родных… Будешь осторожно в окно следить за большаком, какие воинские части пройдут, машины, танки. Понял? Заодно отдохнешь и поправишься там…

Саша разочарованно хмурился, но отказаться не посмел. И все же просительно взглянул на командира:

— А вы разрешите мне сходить в город? Там ребята… узнать про Митю…

— Если поправишься — сходишь, — уклончиво ответил Тимофеев, не желая расстраивать Сашу отказом. — Завтра Люба проводит тебя, а на днях, может, я и сам зайду в Песковатское…

— Я провожу, — быстро откликается Люба, довольная, что Саша так быстро согласился. Ей кажется, что стоит только Саше день-другой побыть в домашней обстановке, и он поправится.

…Поздний вечер. Саша лежит под одеялом на нарах. Партизаны собираются в очередной поход: кто набивает сумку патронами, кто обувается, пробует затвор винтовки. Закопченная пятилинейная лампа висит у входа на балке стропил, тускло освещая землянку. У стены стоят винтовки, висят сумки с патронами. Звонко потрескивают горящие дрова в маленькой чугунной печке. Пахнет хвоей, овчиной и дымом. На потолке висят капельки воды.

В землянку спускается Тимофеев. Он тщательно очищает веником снег с сапог, аккуратно встряхнув, вешает шапку-ушанку на колышек. Больше всего Саше нравятся у Дмитрия Павловича его аккуратность в каждом деле, спокойствие, неторопливость. Почти никогда он не повысит голоса, со всеми одинаково вежлив, обходителен.

— Ветер. Снег метет, — вполголоса сообщает он, поглаживая рукой темные, зачесанные назад волосы.

— Хорошо! Занесет наш адрес, — отзывается неугомонный Петрович, исследуя свой опустевший кисет. Он тяжело вздыхает, высыпая на ладонь последние табачные крошки. — Крах наступает, — бурчит он про себя. — Табаку нема…

С нар медленно приподнимается Ефим Ильич. Видно, надоело ему лежать. Голова и лицо у него по-прежнему забинтованы, и по-прежнему никто не знает, вернется ли к нему зрение.

— Спели бы, братцы, что-нибудь! — грустно просит он.

Петряев запевает. У него мягкий, ласкающий слух голос, и поет он так легко, задушевно, что все начинают подпевать.

Партизаны поют песню, родившуюся в первые дни войны:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой…

— Тебе не холодно? — отец заботливо прикрывает Сашу своим полушубком. Неспокойно на сердце у Павла Николаевича.

Близко над собой Саша видит озабоченное, заросшее, черной бородой лицо отца; в глазах у него, наверно от дыма, мерцают слезинки.

Бодро, мужественно звучит песня партизан, призывая к борьбе:

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна!

Идет война народная,

Священная война…

Слышно, как наверху, над крышей, сердито завывает ветер, скрипят деревья…

«Может быть, Мите удалось бежать и он теперь на пути в лагерь», — с надеждой думает Саша.

Не знает Саша, что Митя в это время стоит на допросе перед офицером комендатуры. Думает Саша, что теперь делают его друзья в городе. Не знает, что его дружки, притаившись у забора, выводят мелом на мерзлых досках: «Долой фашистов! Да здравствует Москва!»

А Наташа? Наверно, ждет: он обещал снова встретиться с Ней. Не знает Саша, что в это время Наташа настойчиво выпытывает у своего дяди полицая Ковалева про арестованного Клевцова.

Саша засыпает, но спит тревожно, беспокойно.

Темно в землянке, только под потолком еще заметно чадит желтоватый огонек лампочки. Саша, проснувшись, выглядывает с нар. У печки, помешивая кочергой дрова, сидит Люба. На плечах у нее накинут черный платок, густые рассыпанные волосы отсвечивают золотом.

Она тихо, вполголоса напевает про себя, чтобы не уснуть:

Уходили, расставаясь,

Покидая тихий край…

Саша замечает, что слезы текут у нее по щекам. Люба их не вытирает.

«Это она о Мите…» — с тоской думает Саша.

Услышав, что Саша зашевелился, Люба, не поворачивая головы, спрашивает:

— Проснулся?

— Люба, наши ушли?

— Ушли.

— Как я проспал! — удивляется Саша. — Ты о чем плачешь-то? Думаешь, Митяй не вернется?

— Ничего я не думаю… — Люба незаметно вытерла слезы, подошла к Саше, присела рядом. Они долго молчат, думая каждый о своем.

Люба снова тихо затянула:

Ты мне что-нибудь, родная,

На прощанье пожелай…

— Не понимаю, — удивляется Саша, — то плачешь, то песни поешь. Неужели тебе весело?

— Я всегда такая. Весело мне — я пою, грустно — тоже пою…

Она приложила руку к Сашиному лбу.

— Опять весь горишь… — Люба горестно покачала головой. — Ой, Шурик, Шурик! Партизан ты мой удалой… Сердце мое изболелось глядеть на тебя.

— Тоже… сердце у ней изболелось… — сердится Саша. — А ты не гляди.