— Дойду до Курьянова. Там у меня знакомые, переночую.

У Саши отлегло от сердца. Соседняя деревушка была совсем рядом.

По партизанскому обычаю Саша обнял девушку и поцеловал на прощание в щеку. Люба обхватила его голову руками и горячо зашептала:

— Шурик! Береги себя. Скорее поправляйся…

Оставшись один, Саша долго смотрел, как мелькала среди кустов ее фигурка в черном осеннем пальто. Потом она затерялась, словно растаяла, в синеватых сумерках. Он некоторое время лежал на соломе в овине, ожидая на всякий случай, когда Люба уйдет подальше.

Наконец поднялся, преодолевая непривычную слабость, и осторожно, задворками пошел к избе деда.

Вот и усадьба, маленький сарайчик под драночной крышей, кусты крыжовника. Стараясь не шуметь, Саша перелез через плетень, прислушался. Вокруг по-прежнему было тихо. Только бы не залаяли Тенор и Пальма! В узкую щель занавешенного окна слабо струился свет. Взобравшись на завалинку, Саша прильнул к щели, но ничего не увидел, только уловил движение в избе и чужую речь. Не было сомнения — в избе у дедушки гитлеровцы! Саша быстро соскочил с завалинки, перемахнул через плетень и притаился в тени у забора. Так он стоял очень долго, соображая, что же делать.

Возвращаться обратно он не хотел, да и не хватило бы сил. Зайти к соседям? Но там тоже, вероятно, находились на постое оккупанты. И притом стук могут услышать посторонние. Когда ноги у Саши в мокрых ботинках стали зябнуть, он медленно, задворками, стараясь держаться в тени, побрел к своей заколоченной избе.

От мрачного нежилого дома повеяло таким холодом, что Саша снова остановился, не зная, что делать. Можно было ночевать в омете, закопавшись в солому, или забраться в какой-нибудь сарай. Не раз он так проводил ночи. Но его неудержимо тянуло в избу, к теплу. «Истоплю печку», — подумал он и решительно направился к воротам.

В избе пахло сыростью. Глухо отдавались шаги в пустых комнатах. Саша завесил половиками и разной ветошью окна и зажег маленькую коптилку — жестяную лампу без стекла.

По темным стенам сразу тревожно забегали тени. «А как же задание командира? — вспомнил Саша. — Мне же поручили следить за большаком…» Он убавил огонь в лампе-коптилке.

«Переночую, а там видно будет…» — подумал он и вспомнил любимую поговорку отца: «Утро вечера мудренее».

Ночью Саша затопил печку и присел на табуретке у шестка погреться. В избе становилось теплее и уютнее, С трудом дождавшись, когда прогорят дрова — так неудержимо клонило ко сну, — Саша забрался на печку. Положив возле себя гранаты, не раздеваясь, сняв только пальто и ботинки, Саша с головой влез под старое, такое знакомое и родное с детства лоскутное одеяло и мгновенно уснул.

Утром, когда еще не рассвело, Саша был уже на ногах. Чувствовал он себя гораздо лучше. Печка еще грела. Хорошо! Весь день Саша не выходил из дому. С чердака можно видеть все Песковатское и удобно, не выходя из дома, следить за большаком. Ни одна вражеская машина не могла проехать мимо незамеченной.

Под вечер он окликнул Серегу, проходившего мимо, и через него связался со своими дружками, ребятами из Песковатского. Те принесли ему молока, хлеба. Настроение у Саши стало лучше. Так появились добровольные помощники, зорко следившие за большаком.

На третий день Саша решил отправиться в город.

«Нужно увидеть ребят, Наташу, — думал он. — Может быть, они больше, чем партизаны, знают о Мите».

Недалеко от Песковатского Саша встретил на дороге человека в коротком, городского покроя пальто, в старой каракулевой шапке и серых валенках с калошами.

«Якшин! — узнал Саша. — К нам в село направляется, — мелькнула другая мысль, — зачем бы это?»

Сразу вспомнился разговор о Якшине с Наташей.

Скрываться Саша не стал — подняв воротник пальто, прошел мимо и только уже потом тревожно подумал: «Знает он, что я партизан, или нет?»

Саша не подозревал, что Якшин направлялся за сведениями для комендатуры к гитлеровскому ставленнику старосте Авдюхнну.

Не случайно встреча с Якшиным так взволновала Сашу, хотя он и не мог дать себе ясного ответа. Раньше на Якшина в Лихвине никто не обращал внимания. Знали, что Якшин ни с кем не дружит, живет одиноко, бобылем, в своем доме в малонаселенном тупике, неподалеку от бань.

Но после того как Якшина несколько дней продержали в комендатуре, пошли о нем противоречивые слухи. Одни думали, что он фашистский холуй, другие — что связан с партизанами. Тем более что стал он общительным, заговаривал на улице с людьми и даже высказывался против «нового порядка». С полицаями и теми, кто открыто перешел на сторону врага, Якшин держался осторожно, суховато и даже неприветливо, подчеркивая полное равнодушие к ним. Играл он роль независимого от «нового порядка» человека, себе на уме, догадывайся как хочешь. Можешь доверять или опасаться — твое дело. Заметно сторонился он и Чугрея, хотя раньше, бывало, охотно разговаривал с ним.

— Ну, как живем? — самодовольно спрашивал Чугрей, встречаясь с Якшиным.

— Живем, — сухо отвечал Якшин, косясь на новый, из дубленой черной овчины полушубок и котиковую шапку, полученные Чугреем в комендатуре. — А ты преуспеваешь? — Он кивал головой на полушубок. — Смотри не ошибись. Придут прежние — отберут. Расплачиваться придется.

Чугрей беспечно махал рукой:

— Жди, когда рак свистнет. А пока мы хозяева… Чугрей гордился своим новым положением в городе.

Даже разговор у него изменился — слова он стал произносить медленно, начальственным тоном. Привычная поговорка «ваше здоровьице!», которую он раньше сыпал как горох, теперь прорывалась у него только изредка.

В незыблемости «нового порядка» в городе он был твердо уверен, видя, как каждый день идут на восток всё новые автомашины с войсками и движутся танки, артиллерия.

«Снова возврата к прежнему не будет», — думал он и самодовольно щурил глаза при встрече с жителями города. Он достиг того, к чему стремился всю жизнь, — власти, стал видным человеком в городе. Население его побаивалось. Он мог теперь распоряжаться судьбой каждого. И если бы не сын-комсомолец, портивший Чугрею репутацию у немцев, да не партизаны, действовавшие не только в районе, но и в городе, Чугрей был бы совершенно доволен своей судьбой.

Партизаны причиняли много хлопот полицаям. Они появлялись в городе каждый день и каждую ночь, портили связь, срывали плакаты и листовки, исписывали лозунгами стены домов. В комендатуре не подозревали, что этими делами занимаются ребята — школьники старших классов. Может быть, кое-кто из полицаев и догадывался, но им выгоднее было валить все на партизан.

Более смело и открыто действовали партизаны в районе, заставляя полицаев нервничать и с наступлением темноты прятаться по домам.

С сыном Чугрей никак не мог поладить. Егор явно, открыто презирал отца. Чугрей почти не встречался с ним. Потом Егор и совсем исчез из дому, хотя и находился в городе. Мать тоже не знала, где он, — очевидно, поселился у кого-то из своих друзей.