– Кое-кто хочет увидеть Санту.

Я оглядываюсь. Позади стоят Элли и мама с Шарлоттой на руках. В этом ребенке есть нечто магическое: стоит мне ее увидеть – и внутри загорается свет. К счастью, это, судя по всему, взаимно. Шарлотта весело хихикает над моими совершенно бестолковыми шутками, а это безусловно говорит о том, что я ей нравлюсь.

Ну, по крайней мере, это выглядит безусловным для меня.

– Вы пришли! – Я целую всех их в холодные щеки.

– Как будто мы могли пропустить такое! – возмущается мама, оглядываясь вокруг. – Столько народа! Лидия, и ты все это устроила?

– Надеюсь, у Санты хватит подарков, – бормочет Элли.

Подарков у Санты достаточно. Я выжала досуха местных предпринимателей, требуя от них пожертвований, и на добытые деньги купила кучу экземпляров «Очень голодной гусеницы».

– А я надеюсь, что Санта не задохнется в своей бороде, – шучу я.

– Ну, полагаю, это меньшая из его забот! – смеется мама.

Фил сидит на троне в углу, и его буквально осаждают двухлетки, требующие выполнения рождественских желаний. Райан оказывается никудышным организатором толпы, он не в силах справиться с людьми, которые едва достают макушками до его колен в зеленых штанах. Дети лезут по нему и через него, подбираясь к Филу. Райан смотрит через них на меня, в его глазах отчаянный призыв о помощи, но я лишь смеюсь и показываю ему большие пальцы.

– Похоже, нам придется вызвать полицию, – говорит Джулия. – Эта мелочь совершенно вышла из-под контроля. И они роняют конфеты на новый ковер!

Но я вижу не это. Я вижу мою библиотеку наполненной людьми и моих друзей и родных, пришедших поддержать меня. Вижу усталых родителей, которые стоят, прислонившись к книжным полкам; они знакомятся друг с другом, держа в руках стаканчики с пуншем. А еще – детишек, брызжущих весельем. То, что я вижу, – жизнь. Шумная, бестолковая и запутанная; и я люблю ее.

Вторник, 31 декабря

– До завтра! – Я посылаю воздушный поцелуй телефону, на экране которого Элли и Шарлотта.

Разговор закончился, их изображения застыли. Она невероятно быстро растет, то есть Шарлотта. Племянница уже теряет сочную младенческую пухлость. Завтра, в первый день Нового года, мы все собираемся на обед к маме. И Стеф тоже будет. Я уже несколько раз с ним встречалась, к счастью, когда тот был в рубашке. Он мне по-настоящему нравится. Мамин друг не слишком болтлив, но если говорит, то вполне содержательно; и его мрачноватый юмор тоже мне по душе.

А сегодня я в одиночестве, с бокалом шипучки. Джона все еще в Лос-Анджелесе. Мы разговаривали пару дней назад и выяснили, что на этот раз он просто не сможет явиться в полночь и колотить в мою дверь. Боже, а ведь кажется, что прошло гораздо больше года! Я чувствую себя чем-то вроде змеи: будто полностью сбросила старую кожу и появилась в такой же, но новой.

Прошло три месяца с тех пор, когда я в последний раз проскальзывала через заднюю дверь другой вселенной. Все это время я очень много думала, даже пару раз ходила к психологу. Ей я рассказала все: о пилюлях, вообще обо всем. К ее чести, надо заметить, она не нажала под столом тревожную кнопку, чтобы отправить меня в психушку.

Я примирилась с тем, что мне никогда не узнать наверняка, в самом ли деле розовые пилюли позволяли мне путешествовать между мирами, вправду ли они неумышленно освещали путь в другое измерение, параллельное нашему.

И еще я примирилась с вероятностью того, что это был некий хитроумный прием самозащиты, когда яркие и четкие фантазии моего подсознания перемешались с трезвыми мыслями и в результате альтернативная версия событий легла поверх реальной жизни.

Впрочем, я ни в чем не уверена.

Я выхожу на заднее крыльцо и смотрю в ясное ночное небо. Если бы Джона был здесь, то показал бы мне планеты и далекие созвездия, но мне достаточно и того, что я просто смотрю на них и мой взгляд медленно блуждает по небесам. Это прекрасная картина. Время от времени, когда я прищуриваюсь, мне кажется, я замечаю некое мелькание… едва различимые очертания приоткрытой двери. И воображаю себя там, так близко к ней, что слышу далекие голоса; раскаты знакомого смеха, радостный писк ребенка… Я улыбаюсь и мягко закрываю ту дверь, потом поворачиваю в замке ключ и отпускаю его, и он улетает к звездам…

Четверг, 2 января

Я чуть жива от индейки и джина. Вчерашний обед у мамы превратился в праздник на целый день. Половина соседей явились к ней, скользя по обледенелым тротуарам, сгорая от любопытства, желая посмотреть на Стефа и выпить на халяву.

А теперь я снова дома, и голова у меня болит, а в холодильнике лежит кусок индейки размером с хороший кирпич. В качестве компании у меня Турпин.

– Что смотрим, «Побег из Шоушенка» или Джеймса Бонда? – спрашиваю я кота.

Он молча таращится на меня со своего любимого местечка на кресле Фредди.

– Если Бонда – моргни один раз, если «Шоушенк» – два раза, ладно? – предлагаю я.

Я развлекаюсь, хотя кот совершенно игнорирует меня.

– Ты несговорчивый гость. Уверен, что не хочешь вернуться к Агнес и проверить, чем она там занимается?

Думаю, Турпин уловил сарказм в моем тоне, потому что поворачивается ко мне задом.

– Отлично, – бормочу я. – Сама выберу.

Я пытаюсь набраться сил для прогулки. У меня «послепраздничная летаргия», но поскольку наступил Новый год, я просто чувствую себя обязанной хотя бы попробовать встряхнуться и чем-нибудь заняться. Это убеждение выгоняет меня на парадное крыльцо, на мне новенькая полосатая шапка с помпоном и шерстяные перчатки – подарок мамы. Она и Элли подарила такой же комплект, только другого цвета, и мы обменялись ими, пока она не видела.

Куда пойти, налево или направо? По магазинам или в парк? У меня нет конкретных намерений или цели, так что я просто тащусь к углу улицы, и тут мне навстречу из-за него кто-то поворачивает.

Он высок ростом, на нем пальто и шарф, и даже с такого расстояния я сразу узнаю его. Джона Джонс смотрит в мою сторону, и я отмечаю то мгновение, когда и он узнает меня под всеми этими полосками. Джона на миг замедляет шаг, а потом почти бежит, и мы встречаемся на полпути между углом и моим домом.

– Ты что здесь делаешь? – спрашиваю я, хватая его за рукав и встряхивая в недоумении; мне даже странно видеть его живьем после того, как я так часто видела его на маленьком экране. – Ты же в Лос-Анджелесе!

Джона смеется, срывает с головы вязаную синюю шапку. Ему, как обычно, надо бы подстричься, но, видит бог, его открытая улыбка – радостное зрелище для моих глаз. Экран планшета вполне верно передал и густой оттенок его загара, и блеск в глазах, вернувшийся в Лос-Анджелесе. Это совсем не тот человек, который садился в самолет несколько месяцев назад. И это не тот Джона, которого я помню как тень Фредди. Он выглядит старше, повзрослел, словно надел ботинки размером больше и обнаружил, что те ему в самый раз.