Глядя на горы, она как-то сказала:

– Посмотрите на суровые, неровные склоны Кроче, какими мрачными и пугающими они кажутся рядом с поросшими виноградными лозами и прелестными цветущими деревьями склонами Гилардона. Но если ты посмотришь на вершину темной мрачной Кроче, то заметишь отблеск белоснежного мрамора, ожидающего прихода скульптора, который дарует ему Бессмертие, в то время как Гилардон дает только необходимое для земных человеческих нужд, отличных от его мечтаний. Такова и жизнь артиста – темная, мрачная, трагическая, но способная дать белый мрамор, из которого берут начало человеческие стремления.

Элеонора любила Шелли, и порой в конце сентября, когда часто бушевали бури и над мрачными волнами сверкали молнии, она, показывая на море, говорила:

– Посмотрите, это вспыхивает пепел Шелли – он здесь, бродит по волнам.

Поскольку мне постоянно докучали незнакомые люди, с любопытством глазевшие на меня в отеле, я сняла виллу. Но что заставило меня выбрать именно это место? Большой красный кирпичный дом, стоящий глубоко в лесу среди печальных сосен и окруженный огромной стеной. Если снаружи он выглядел довольно унылым, то изнутри был исполнен неописуемой тоски. Согласно бытовавшей в деревне легенде, здесь некогда жила дама, которой после несчастной страсти к кому-то из высокопоставленных особ австрийского двора, кто-то даже утверждал, будто это был сам Франц-Иосиф, довелось пережить еще одно несчастье: увидеть, как ее сын, родившийся от этой связи, сошел с ума. На верхнем этаже виллы находилась маленькая комнатка с зарешеченными окнами, стены которой были расписаны фантастическими рисунками, а в двери проделано небольшое четырехугольное отверстие, через которое, очевидно, подавали пищу несчастному сошедшему с ума юноше, когда он становился опасным для окружающих. На крыше была построена большая открытая галерея, выходившая одной стороной на море, а другой – на горы.

Такова была моя причуда – снять это мрачное жилище, состоявшее по крайней мере из шестидесяти комнат. Думаю, меня привлекли огороженный сосновый лес и чудесный вид, открывавшийся с галереи. Я спросила Элеонору, не хочет ли она пожить здесь со мной, но она вежливо отказалась и, переехав из своей летней виллы, сняла небольшой белый домик поблизости.

Дузе отличала весьма необычная особенность в области переписки. Если вы находились вдали, в другой стране, она время от времени, примерно раз в три года, могла прислать вам одну длинную телеграмму; но, живя по соседству, присылала очаровательные записочки почти каждый день, а иногда и по два-три раза в день, а затем мы встречались и часто направлялись на прогулку к морю; и Дузе порой говорила:

– Трагический танец совершает прогулку с трагической музой.

Однажды, когда мы с Дузе гуляли у моря, она повернулась ко мне. Заходящее солнце окружило ее голову огненным нимбом. Она долго пытливо всматривалась в мое лицо и наконец сдавленным голосом произнесла:

– Айседора, не ищите, не ищите больше счастья. Вы носите на своем челе печать величайшей несчастливицы на земле. То, что случилось с вами, всего лишь пролог. Не искушайте судьбу снова.

О, Элеонора, если бы я прислушалась к твоему предостережению! Но надежда – это такое живучее растение, которое трудно убить, и, сколько бы ветвей ни обламывать и ни уничтожать, она всегда пустит новые побеги.

Дузе представляла собой величественную фигуру в полном расцвете жизненных сил и ума. Гуляя по берегу, она делала такие большие шаги, как ни одна из женщин, которых я когда-либо встречала. Она не носила корсета, и ее фигура, в то время большая и полная, огорчила бы почитателя моды, но в то же время являла благородное величие. Все в ее облике являлось выражением ее великой измученной души. Часто она декламировала мне отрывки из греческих трагедий или из Шекспира, и, когда я слышала в ее исполнении строки из «Антигоны», я думала, какое же это преступление, что столь великое исполнение не может быть показано миру. Это неправда, будто столь длительное отсутствие Дузе на сцене в период ее зрелости и расцвета ее творческих сил вызвано, как некоторые предпочитают думать, несчастной любовью, или какой-либо иной сентиментальной причиной, или же плохим состоянием здоровья, просто она не находила ни помощи, ни средств, необходимых для воплощения своих идеалов в искусстве. Такова простая позорная правда. Мир, который «любит искусство», покинул эту величайшую в мире актрису, заставив пятнадцать долгих лет чахнуть от тоски в нищете и одиночестве. Когда Морис Гест понял происходящее и организовал для нее турне по Америке, было уже слишком поздно. Она умерла во время этого турне, трогательно пытаясь скопить денег, необходимых ей для претворения своих творческих замыслов, к осуществлению которых стремилась все эти долгие годы.

Я взяла напрокат рояль, чтобы поставить его на вилле, и послала телеграмму своему верному другу Скене, который тотчас же приехал ко мне. Элеонора страстно любила музыку, и каждый вечер он играл ей Бетховена, Шопена, Шумана, Шуберта. Иногда она пела своим низким, хорошо поставленным голосом свою любимую песню «In questa tomba oscura, lascia mia pianga»[130], и при последних словах «Ingrata… Ingrata…»[131] ее голос и лицо принимали столь трагическое и укоризненное выражение, что невозможно было смотреть на нее без слез.

Однажды в сумерках я вдруг встала и, попросив Скене сыграть, станцевала перед ней адажио из Патетической сонаты Бетховена. Это был мой первый танец после 19 апреля, и Дузе поблагодарила меня, заключив в свои объятия и расцеловав.

– Айседора, – сказала она, – что вы здесь делаете? Вы должны вернуться к своему искусству. В этом единственное ваше спасение.

Элеонора знала, что несколько дней назад мне предложили контракт на турне по Южной Америке.

– Соглашайтесь на этот контракт, – убеждала она меня. – Если бы вы только знали, как коротка жизнь и как долго тянутся годы, наполненные скукой, когда нет ничего, кроме скуки! Бегите от скорби и скуки, бегите!

– Fuir, fuir[132], – говорила она, но я ощущала на сердце тяжесть.