— Ну и дураки, — крикнул Фаруз и захлопал в ладоши.

Мы с Туфиком пожали плечами и ушли.

Фадила тоже посмеялась над моим желанием во что бы то ни стало стать французом. Но в конце концов поняла меня или сделала вид, что поняла. Конечно, наша разлука меня беспокоила. Фадиле могло надоесть ждать меня, она могла встретить кого-то другого, забыть меня. Но, с другой стороны, я считал это выпавшим нам испытанием. И если спустя год мы сохраним нашу любовь, то, значит, мы созданы друг для друга.

— Ну что, пошли? — позвал Тарик. — А то на поезд опоздаешь.

Я поцеловал родителей, крепко обнял сестру. Джамиля всхлипнула, сказала, что будет писать и она меня любит. У меня невольно подкатил комок к горлу.

Вошли в лифт, и воцарилось гнетущее молчание, мама, сестра чуть не плакали. Брат не знал, как мне выразить свою любовь и огорчение, что я уезжаю.

— Ты к какому полку приписан? — спросил он, чтобы нарушить нависшее молчание.

— К сто десятому пехотному.

— И место известно, где расквартирован?

— Донауэшинген, округ Фрайбург.

— Название фильма ужасов.

Мы улыбнулись.

— Фадила тебя ждет на вокзале, чтобы попрощаться?

— Нет, она сказала, что не любит вокзальных прощаний.

— Я тоже. Но я тебя одного не оставлю.

Еще одна жертва. Опять нож нам в сердце. Глубокая кровоточащая рана. Малик Уссекин не участвовал в студенческих протестах против закона Деваке[79]. Он вышел из джаз-клуба и спокойно отправился домой. Это был серьезный мальчик, полностью погруженный в учебу в универе. И стал жертвой только из-за внешности. Только потому, что он араб. Случилось это ночью неподалеку от мест, где студенты митингуют против закона Деваке. И кем он мог быть? Только бунтовщиком и нарушителем. Полицейские шли за ним до подъезда, куда он вошел, пытаясь от них отделаться, не понимая, почему его преследуют. В подъезде его повалили на пол, били кулаками, ногами, дубинками. Что думал, что чувствовал Малик? Дикую боль, страх, непонимание… За что?! Я пытаюсь себе представить эти минуты, и к глазам подступают слезы.

Малик скончался в больнице. И… полное молчание. Ни сожалений, ни наказания. Если что-то и было, то прошло незамеченным. Зато министерство внутренних дел и министерство безопасности встали на защиту полицейских. Они обвинили родителей Малика — почему, дескать, те позволили сыну выйти из дома, хотя он страдал почечной недостаточностью. Можно подумать, что люди с такой болезнью обречены на затворничество. Той же ночью в баре был убит полицейским Абдель Бенайя. Полицейский был пьян, и Абдель пытался погасить ссору. Я места себе не находил, был вне себя. Что же это такое? Так и будет продолжаться? Неужели мы напрасно надеялись на Миттерана, на Марш, на создание «SOS расизм»? Неужели все впустую?

Квартал кипел — люди бранились, клялись отомстить. Их переполняли ярость, ненависть, гнев, за которыми таился страх оказаться в любую минуту такой же жертвой. Жертвой, о которой никто не вспомнит, из-за которой никто не понесет наказания. Никто из нас не сомневался, что правосудие и на этот раз встанет на сторону палачей.

Стражи порядка убивают, правосудие продается и покупается… Какую информацию получили бесправные от власть имущих? Какое представление о добре и зле? Чего можно ждать от этих бесправных и обездоленных в будущем? Они будут попирать законы.

— Ты видишь, что ничего не изменилось? И не изменится! — сказал мне Тарик, положив передо мной «Либерасьон» и открыв на странице, где сообщались эти факты.

Он был прав. Столько надежд, и никаких перемен.

Но, наверное, требуется гораздо больше времени, чтобы произошел сдвиг в общественном сознании, которого все мы так ждем? Так я, по крайней мере, думал, на это надеялся, но мой запас оптимизма иссяк. Мне нужна была хоть одна, хоть самая маленькая победа, чтобы надежда воскресла…

— Гады! Они гады! — бушевал Лагдар. — Арабы для них мишени! Создавай хоть тысячи «SOS расизмов», их не изменишь!

— Когда-нибудь в полиции будут работать и арабы тоже, — вмешался Тарик. — Возможно, тогда что-то изменится.

— Мой брат становится утопистом, — не мог не съехидничать я.

— Это не утопия, а естественный ход вещей. Когда мы будем работать во всех общественных структурах, то сможем пользоваться данными нам правами.

— Вау! Не так-то это просто! — возразил Лагдар. — Много мы видели арабов, которые хотят учиться, чтобы участвовать в конкурсах на административные должности? Большинство нищие, им нужен заработок, они идут в ремесленные. А многие вообще не учатся.

— Так оно и есть, — согласился я. — Нам повезло с родителями, спасибо им, они заботились о нашем будущем. Отдали в школу, следили, чтобы мы учились. Большинство из наших друзей были предоставлены сами себе, их родители не стремились понять Францию, не искали к ней ключа. Они были заняты работой, главным для них было накормить детей.

— Целое поколение было принесено в жертву, — подтвердил Тарик, — но нельзя винить за это только родителей. Франция упорно давала нам понять, что она не хочет нас принимать. Когда тебя изгоняют и унижают, ты неизбежно будешь жить на обочине. Но я уверен, что следующее поколение не упустит своего шанса и у нас появятся адвокаты, судьи, врачи, учителя, полицейские мусульмане.

— Иншаллах!

Из-за хиджаба запылали общественные страсти, наши отношения с Фадилой тоже накалились. На этот счет у нас были противоположные мнения. Она защищала право девочек ходить в школу с покрытой головой. Возмущалась исключением, негодовала, что маленькие мусульманки стали новой мишенью для тех, кто воспринимает ислам как опасность.

— Я считаю правильным требование снять платок в общеобразовательной школе, — заявил я в одной из наших схваток.

— Так! Значит, из защитника свободы самовыражения ты стал теперь надзирателем? — сердито спросила она.

— При чем тут свобода самовыражения? Они ничего не выражают.

— Выражают свою веру!

— Именно! Мы с тобой тоже мусульмане, уважаем традицию, исполняем главные обряды, например, постимся на Рамадан. Но мы это делаем дома, потому что живем в светском обществе. Стало быть, девочкам не стоит выставлять свою веру напоказ в общественном месте.

— Светское общество не запрещает религий, но не поощряет их пропаганды в общественных местах.

— Ношение хиджаба тоже своего рода пропаганда!

— Не больше, чем мини-юбка или кипа. Скажи мне, пожалуйста, кто запрещает подросткам одеваться нарочито вызывающе?