— Не сваливай все в одну кучу! Это совершенно разные вещи.

— Все в кучу сваливаешь ты! Ты боролся против расизма, против изоляции, а теперь выступаешь на стороне своих вчерашних врагов!

— Я выступаю на стороне логики, Фадила. Нельзя требовать, чтобы французы способствовали адаптации чужеродных для них народов и одновременно поощряли их религиозные особенности. Ношение хиджаба и есть стремление к изоляции. Ты прекрасно знаешь, что это не просто признак религиозности, это еще и заявление, что ты другой.

— Что исповедуешь иную религию, ничего больше. И о каком светском обществе ты говоришь? Обществе, которое принуждает нас праздновать Рождество? Принуждает в детстве рисовать бородатых стариков на санях и украшать елки?

— Дед Мороз не имеет никакого отношения к религии. И рождественские праздники в школе были всегда просто развлечением, весельем. От нас не требовали ни обрядов, ни молитв.

— Лично я терпеть не могла Рождество!

— Я тоже. Во всяком случае, поначалу. Потому что чувствовал особенно остро, что мы не отсюда.

— Вот видишь!

— Потом я понял, что благодаря Рождеству можно лучше понять Францию. И потом ты сама знаешь: немало мусульман не отказывают себе двадцать пятого декабря во вкусной еде и даже, если повезет, в подарках.

— Вау! А ты заметил, что сейчас все больше мусульман-французов идут по пути веры?

— Да, и это меня тревожит. Имамы вколачивают им в мозги идеи, которые ни к чему хорошему не приведут.

— Молодежь стремится к самоопределению, Мунир. Ислам предлагает это самоопределение. И поверь, не все имамы чокнутые.

— Но есть и чокнутые.

— Конечно! Но девочки, которые хотят носить хиджаб, убеждаются, что, как только они заявляют о своем самоопределении, их отвергают. Вообрази себе травму, когда в таком возрасте тебя объявляют врагом Республики!

— А кто виноват? Франция или имамы, которые заставляют их выставлять свою веру напоказ? Они клишированы, ты это понимаешь?

Фадила посмотрела на меня взглядом, который я ненавидел: в своем женихе она неожиданно открыла чужого, неприятного ей человека.

Но не одна она совершала неприятные открытия. Меня удивляло и огорчало, что моя невеста все больше и больше вовлекалась в религию. Я боялся, что в один прекрасный день мы окажемся не близко, а очень далеко друг от друга.

Завтра у меня свадьба. На свадьбу приехало множество родни — они остановились у нас, тетушек, дядюшек, друзей. В кухне женщины пекут сладости, поют, смеются, болтают. Мужчины отправились на прогулку, им нет места среди лихорадки праздничной суеты. Ко мне заглянул Тарик — несмотря на улыбку во весь рот, чувствовалось, что он очень взволнован.

— Ну и как ты? — спросил он меня, похлопав по плечу. — Какие ощущения?

— Даже не знаю… Волнуюсь, теряюсь и счастлив.

Брат рассмеялся и подтолкнул меня к кухне. Как только меня заметила мама, тетушки, кузины, соседки, они захлопали в ладоши и не в лад, но очень радостно затянули песню.

Мама с гордостью меня оглядела.

— Ну и как ты? — спросила меня Джамиля, словно на свете был один-единственный вопрос, который можно задавать жениху.

— Волнуется, растерян и счастлив, — тут же ответил вместо меня Тарик.

Одна из тетушек подошла ко мне, крепко обняла и громко чмокнула в обе щеки.

— Zine tahe! Каким ты будешь красавцем мужем! — воскликнула она, обмахиваясь растопыренными пальцами, как веером.

— Эгей! Господин профессор женится, — пошутила другая, сделав значительное лицо.

Я действительно стал учителем, и все стали звать меня «господином профессором». Для всех моих родственников преподавать в государственной школе — все равно что получить дворянство и герб, обеспечить себя на всю жизнь работой, получить доступ к общению с любыми французами, стать ответственным лицом, потому что будущее моих учеников в какой-то степени зависит от меня. Они не знают, что у меня не было другого выбора. Что мне не хватило воли, да и надежды тоже, чтобы попробовать защититься, стать доктором или агреже[80]. Мне не хотелось еще долгие годы сидеть на шее у родителей. И хотя они никогда не жаловались, я прекрасно знал, как трудно мы живем. Значит, мне надо было отрабатывать учебу на экономическом и диплом социолога, поэтому я устроился преподавать основы коммерции в профтехучилище. Поначалу мне там очень не понравилось. Не хотелось снова жить проблемами предместий, проблемами молодежи, я отдал им немало сил, развеял немало иллюзий. Мне казалось, у меня недостанет энергии вновь справляться с трудностями подростков в училище, куда попали ребята, в основном не справившиеся с обычным школьным образованием. Фадила, напротив, твердила мне, что в училище я буду на месте, что я получил шанс помочь подросткам, чьи беды, трудности и страхи знаю на собственной шкуре. И она оказалась права. Очень скоро я почувствовал себя на месте.

— Хочешь, я скажу тебе одну вещь? — осведомилась другая моя тетя, подняв руки в сладком тесте.

И не ожидая моего ответа, сообщила:

— У тебя красивая невеста, очень умная девушка, но у нее большой недостаток.

Мама сдвинула брови.

— Какой же?

— Она алжирка.

Кто-то рассмеялся, услышав ее слова, кто-то принялся одергивать.

— Да что ты такое говоришь? Да еще накануне свадьбы? Перестань! Оставь его в покое!

Но тетушка, смеясь, выставила грудь вперед.

— И что же? Я не имею права высказать свое мнение? Вы мне голову не отрубите, если я скажу, что куда лучше было бы нашему Муниру выбрать красоточку марокканочку!

В первый раз с такой непосредственностью была затронута спрятанная под спуд проблема. Большинству моих родственников хотелось, чтобы я выбрал себе жену среди «своих».

— Тут все по-другому, — вставила свое слова мама, задетая словами сестры. — Никто не обращает внимания, тунисец ты, марокканец, алжирец. Все одинаковы.

— Погоди! Тунисцы все-таки неодинаковы, — пошутила одна из подруг.

И все снова рассмеялись.

Джамиля подошла ко мне и увела из кухни.

— Не слушай глупую болтовню. Одно и то же, как только приехали. И если бы ты знал, что они говорят, когда рядом нет мужчин!

Сестренка не могла не рассмеяться.

— У тебя все готово? Костюм? Ботинки?