вышел офицер средних лет, плечистый, с необыкновенно симпатичным лицом, которое украшали прекрасные пышные усы. Он поклонился нам по-военному и сразу же стал извиняться, что не сможет дать нам тех удобств, к которым мы привыкли.

Офицер, который произвел на нас такое положительное впечатление, был смотрителем казарм и звали его Лашковский — как мы потом убедились, наиприятнейший человек. […] Через нашего смотрителя мы регулярно получали письма с родины.

Я получал не только письма, но и деньги, и посылки с разными незаменимыми предметами. Как маленький ребенок, я наслаждался этими мелочами, потому что они напоминали родной край, тоска по которому с каждым днем все усиливалась.

У меня нет слов, чтобы выразить почтение, которым были переполнены наши сердца к этому несравненному «батьке». Он утешал, как лучший друг, он придумывал всевозможные развлечения, чтобы только вырвать нас из апатии, чтобы отвлечь от одной мысли, постоянно бурлящей в нашей голове.

В первые же дни нашего пребывания он привел в казарму двух дам — одна госпожа Климова, она была супругой подполковника, другая госпожа Сидорович. Эти женщины прежде всего заботились о нашей бедной вере. Они завозили чай, сахар, раздавали белье и одежду, давали деньги, словом, становились нашими заботливыми ангелами. За весь почти трехмесячный период нашего пребывания в казармах на Венденских горах[397] не было почти ни одного дня, чтобы они не проведали и не принесли чего из города. Хотя госпожа Климова была состоятельной, она не смогла бы из собственных средств оказывать подобную поддержку, но у них были разветвленные связи, и жители Москвы охотно приносили пожертвования в их руки.

Однажды, а было это чуть ли не в первые дни нашего пребывания в казарме, дамы спросили нас, могут ли они привезти с собой двоюродную сестру, молодую барышню, которая только что приехала из Петербурга после окончания там пансиона в Смольном монастыре[398]. Этот пансион тогда посещали самые богатые аристократки. «Потому что вам нужно знать, — говорила г[оспожа] Климова, — что она столько наслушалась о повстанцах, что желает с ними познакомиться». Мы охотно согласились, ибо в нашем положении каждое новое знакомство было желанным.

Утром следующего дня, ожидая такого необычного гостя, мы сказали нашим служакам, чтобы прилично оделись, и мы тоже нарядились празднично, желая хорошо представить польских повстанцев. Смотритель Пашковский ожидал перед балаганом[399]. В 11 часов утра вошли дамы в сопровождении нашего «батьки» и дежурного офицера — медленно продвигалась эта компания по всей длине балагана, дошла до последних нар, у которых стояло нас с десяток, и, поклонившись нам, вышла. Позже мы только узнали, почему вся компания не остановилась у наших нар, а, узнав, долго не было никакой возможности удержаться от смеха.

Когда компания входила в балаган, барышня из «Смольного монастыря» так дрожала от страха, что смотритель вынужден был взять ее под руку и заверить, что ей нечего бояться, пока он рядом с ней. Затем они прошли весь балаган, а барышня озиралась по всем сторонам и все смелее поглядывала на стоявших заключенных.

Это была 18-летняя госпожа Аделя Валош, дочь генерала пенсионера, проживающего в Москве, семья давно прибыла в Россию из Швейцарии, они были уже православными. Это была очень милая и очень красивая барышня — шикарная, элегантная, умная и благородная девушка.

Отныне г[оспожа] Аделя была нашим ежедневным дорогим и желанным всеми обитателями казарм гостем — были дни, что она посещала и дважды в день, и посещения часто длились по нескольку часов.

Из этой завзятой неприятельницы, которая при одной мысли о поляках содрогалась, она стала лучшей подругой, заступницей. Скольким обязаны наши братья этой благородной девушке, скольких она накормила, скольких одела, а сколько слов утешения и сострадания рассыпала среди этой громады, так нуждающейся в сострадании и сердечности.

С каждым ее пребыванием наши казармы озарял солнечный свет. Эта девушка, как ангел, ниспосланный с небес, окружала нас состраданием, добросердечностью — добавляла нам энергии и развлекала нашу однообразную жизнь […].

Я упомянул, что она была очень хорошенькой, и все изгнанники до смерти были в нее влюблены. Она, правда, была ко всем предупредительно вежлива, искренне сердечна, но так умела себя поставить, что никто не только словом, но даже жестом не смел оскорбить ее.

Г[оспожа] Аделя выпрашивала разрешение у губернатора и так мучила почтенного смотрителя, что тот наконец разрешил нам с Кучинским без всякого конвоя ехать в город. Это был почти исключительный факт, потому что до сих пор не было случая, чтобы кто из заключенных, тем более без караула, мог посетить Москву […].

3

[…] Местные жители, вообще симпатичные, проявляли к нам сочувствие — часто не одна красавица останавливалась, подавала руку, сердечно сжимая, повторяла:

— Вот хороший польский барин.

Женщины особенно любят поляков. По их мнению, каждый поляк должен быть мудрым и добрым человеком. И этому нельзя удивляться. Здесь в России вообще женщины занимают подчиненные позиции, даже в высших сферах общества, среди народа же женщина формально рабыня и стоит почти наравне с домашним инвентарем.

Во Владимире всякий раз, когда я разговаривал с женщиной, я обычно слышал следующие фразы:

— Как там ваши польки по вам скучают потому что вы хорошие, а не такие, как наши мужчины?

Я не могу сказать, чтобы и мужчины были грубы с нами, да, они повторяли не раз:

— «Вы, поляки, ничего, вы умный народ и хорошая нация. Только проклятые французы, таво наделали, что вы подняли мятеж» […]

4[400]

[…] Дверь чуть приоткрылась, и я увидел бородатую морду крестьянина, скользнувшую внутрь избы, а за ней увидел полно сгрудившихся голов. Визитер одной ногой вошел в палату, когда я невольно и без всякой цели, погасив сигарету, встал, желая зажечь ее от свечи. В этот момент дверь вдруг захлопнулась, и я услышал впереди топот бегущих по лестнице, а на улице крик, как будто бы вся деревня горела. Солдат выбежал — я испуганно прижался к окну и выглянул. Глазам моим представилось странное зрелище. Сотни мужчин, женщин и детей в ужасе бежали, опрокидывая друг друга, и из этой суматохи донесся крик.

— Поляки режут! Поляки режут!..

Признаюсь откровенно, я перепугался, но меня успокоила моя «хозяйка», которая, смеясь, подошла к столу и сказала.

Знаете, «барин», какое это быдло, они, как вы встали, думали, что ты на них разгневался и что поубиваешь их всех, потому что они так предубеждены о поляках, что это «нечистый народ», что с чертом водишься и имеешь такую «пулю», которая сразу смерть толпам