— Быстрей, быстрей проходим внутрь, не толпимся! — командовал с крыльца омоновец Кривченя. — Давай-давай, не День шахтера!

В раскрытые двери, как в клеть на подъем, потоком ломился горбатый народ. На многих были собственные армейские бушлаты, спецовки цвета хаки, камуфляжные штаны — удобная, немаркая одежда огородников, домашних слесарей и столяров. Текли, текли в спортзал с недосягаемо высоким потолком и баскетбольными щитами на кронштейнах, на выборах здесь устанавливали засургученные урны и кабинки для всеобщего тайного голосования.

Валек, не озираясь, натыкался на знакомых: Вован Сусаренко, Артемка Шамрыло, Степан Громозека, Виталя Хмельницкий, Валерка Рональдо, Серега Бажанов, Темурчик Рамзанов, Володька Минёр… Ленька Анабиоз наконец-то проснулся. Ванюха вон Пичугин, бритый ежик: сбежал от матери и губкой впитывает все. Никифорыч даже! Вот уж кто не хотел воевать ни в какую! В обшитую железом крышу его дома угодил реактивный снаряд и, уйдя под фундамент, остался сидеть, не взорвавшись; упрятанных в подвале внуков и детей не ранило, но внучонок Олежка с той ночи вообще перестал разговаривать, лишь мычал, словно с вырезанным языком, лез на стенку, под койку, за тумбочку, отбиваясь от добрых смирительных рук, как только слышал громкие, пугающие звуки, и как это все выправлять, где, когда, неизвестно.

Вадюха Чуркин, Славка Говорков… все были здесь. А братья Тимонины, Игорь и Сашка, Иван Бакалым, двужильный Рыбак, знаменитый первейший на шахте бахвал, Кирюха Застегнутый, Птуха, Хомуха, Олежка Войтюк, Леха Флеров и братья Колесники, клоуны, прославленные взрывники-бедокуры, те в ополчение прямо с митинга ушли. Илюху Численко, Слона, двое суток назад пронесли на брезенте прямо перед глазами Валька, и Валек опознал его не по лицу — по знакомому складу фигуры, по плечистому торсу, похожему на неподъемный ледниковый валун, по синеве колючей проволоки, выколотой на запястье, да по самим безвольно свешенным рукам: слишком долго курили на общем балконе в трусах, слишком часто поддавший Слоняра подносил к его носу кулак размером с ядреную тыкву-горлянку, чтоб Валек обознался в тот миг. А лицо было неузнаваемым, его, можно сказать, вовсе не было: половину стесало осколком, обнажив нечто красное и безобразное.

— Стройсь! — поставленным голосом крикнул вбежавший Кривченя.

Построились не быстро, спотыкаясь, пихаясь, налетая друг на друга, но в то же время и заученными, запомненными с армии движениями, повинуясь знакомой команде, по которой слетали с двухъярусных коек в единых и мирных украинских казармах.

— Все, кто левей центральной линии, внимание! Поступаете в распоряжение товарища Лютова! Это ваш командир.

Валек посмотрел на стоящего рядом с Кривченей невысокого, коротко стриженного крепыша — никогда его раньше не видел.

— Готовить вас некогда, видите сами. Но все, что возможно, покажет, расскажет. Так что прямо сейчас приступаем. На-пра-во!

По ступенькам — в подвал, где недавно азартная юная поросль методично дубасила подвесные мешки, где борцы и самбисты бросали друг друга на маты, докрасна натирая загривки и уши.

— Что за Лютов такой, не слыхали?

— Да как не слыхать? Лютов, Лютов… Вообще-то он вроде разведкой у нас тут командовал…

— Диверсант из России! Специнструктор секретный, коммандос! Путин лично прислал!

Лютов шел впереди, коренастый, тяжелый, вроде даже немного обрюзглый, как тюфяк-военком, отрастивший брюшко на сидячей работе, но когда, резко встав, обернулся, как-то так посмотрел на тянувшийся следом табун, что полсотни горбатых сами начали строиться. Было в этом вот Лютове что-то такое, что заставляло каждого мгновенно, даже будто и с радостью подчиняться ему. А быть может, уже и не в нем было дело, а в них: пошутить пошутили — где они обходились без этого? — но у каждого перед глазами стояли кирпичные груды обвалившихся, севших домов, обезображенные криком лица баб и утвержденные на табуретках детские гробы. Люди были угрюмо серьезны и с такой же готовностью подчинились бы всякому.

— Короче, так. Зовут меня Витя. На так называемую подготовку у нас с вами будет три дня, — с какой-то гадливостью начал выплевать Лютов. — Один хрен на собственной шкуре придется. И на опыте мертвых. Там жизнь не видео — назад не отмотаешь.

Ничего в нем особого вроде бы не было: ну крепыш, ну ручищи, что кардан у КамАЗа, — среди них, что ли, мало таких? Разве только глаза, светло-серые, выпуклые, даже и не глаза, а исполнительные органы проходческой машины, ломающие всякий встречный взгляд, как неуступчивую или рыхлую породу.

Страшен был не нажим — мало буркал на свете? — а привычка давить и признание необходимости делать больно и страшно. Не везде, не всегда, но в любое мгновение крайней нужды безраздумно, бестрепетно делать.

— Большинство из вас, как мне сказали, служили. Кто генералу дачу строил, кто за пультом ракеты штаны протирал, кипятильником кнопку прожег.

— А сам-то ты, Вить? — оборвал его наглый Дудоня. — Берет, что ли, краповый? Котик морской?

— А сам я сейчас покажу, чем богат. Давай выходи кто из вас самый ловкий боец. — «Витя» сделал короткий приглашающий жест, глядя сразу на всех и в отдельности ни на кого, но Вальку показалось, что Лютов смотрит только в него, и такое вдруг хлынуло в душу из этих немигающих глаз, что спина прямо каменной понизу сделалась.

Из колыхнувшегося строя новобранцев вразвалку выперся квадратный Бекбулатка — проходимец не то чтобы прямо огромный, но как будто и впрямь изготовленный на особом литейном заводе, не типовой продукт супружеской любви, а диковинный выродок домны, страшноватый эксцесс мироздания.

Бекбулатка был первый на «Марии-Глубокой» боец: как хозяйка бельишко над тазиком, отжимал выставляемых против него бугаев и с «Самсоновской-Западной», и с «Капитальной», и с Алмазнинского комбината, и с родного Бурмаша. Потому и смотрел на вот этого Витю с улыбкой благодушно настроенного людоеда.

— Ну давай бей меня как-нибудь, — попросил его Лютов, стоя руки по швам и оценивающе, признающе сложив свои тонкие губы в колечко: «Ух, мамочки родные! Зря ведь, зря попросил».

— Это можно, — сказал Бекбулатка почти сострадательно и с медвежьим проворством хватанул пустоту вместо Лютова, и никто и не понял, как он обломился всем телом на маты, ни один не увидел, куда его Лютов ударил, как его подрубил, обезножил, выбил дух из груди. Все случилось так быстро и просто, как матерые грозы кувалдочкой вышибают клинстойку в забое.

— Подымайся, — сказал ровным голосом Лютов. — Еще раз.

Бекбулатка отжался, поднялся, раскосые глаза его как будто бы и вправду округлились от непонимания.

— Чё встал, чурка? Бей меня!

Бекбулатка качнул ему маятник, как Мохаммед Али в паркинсоне, сделал ложное и мазанул двухпудовым крюком, в этот раз Лютов больно заплел ему руку и, ломая в предплечье, опустил бугая на колено, стоя так, что свободной рукой Бекбулатке его не достать.

— В драке сразу бей в голову. В темя, в висок.